Азбука моей жизни - Марлен Дитрих

Больше всего меня удивляли протестантские священники. «И подставь другую щеку». Этот тезис никак не согласовывался с войной. Однако мужчины шли на войну, вне зависимости от того, получали они благословение или нет. С тех самых пор я перестала обращать свои мысли к Богу.

Гете говорил: «Если Бог создал этот мир, тогда пусть он изменит его план».

Что касается этой войны, то ее план иначе как «дрянным» не назовешь. Он продолжал действовать до тех пор, пока мы не победили. Мы все — и солдаты и гражданские лица — были только пятым колесом в телеге, и нас всех мотало туда-сюда. Едва заканчивалось представление, мы возвращались в бараки, чтобы сообщить, что все выполнено, как и было приказано.

12 апреля 1945 года умер Рузвельт. Мне выпала печальная миссия сообщить об этом солдатам. Такое поручение мне было не в новинку. Когда видишь столько смертей, ожесточаешься как внутренне, так и внешне. Мы прервали представление. Я пошла к солдатам, которые сидели молча на маленьком пригорке передо мной. Мы говорили и говорили, пока не наступили сумерки.

Затем наша маленькая труппа отправилась в Голландию. Там мы узнали о существовании фаустпатронов. Они отличаются от других бомб и гранат своей бесшумностью. От них не существовало защиты. Не было места, где можно было спрятаться, и оставалась только уповать, что и на этот раз пронесет. Единственной защитой был кальвадос. Под его воздействием жизнь представала в розовом свете, он делал нас усталыми и безразличными.

В Голландии мы выступали перед британскими войсками. Надо сказать, что это было не слишком большое удовольствие, поскольку у англичан замедленная реакция на шутки и они реагировали на них с большим опозданием, чем американцы. Однако на войне они действовали так же быстро, как и все остальные.

Но самыми быстрыми считались канадцы. Если положение становилось критическим и мы слышали, что канадцы уже на подходе, все испытывали облегчение, особенно генералы.

Их отличала какая-то необыкновенная надежность. Британский стоицизм счастливо сочетался в них с американским динамизмом. Канадцы никогда не пасовали перед трудностями и не покидали поле боя, как это порой делали американцы.

Война в Европе подошла к концу. Однако мы продолжали выступать перед солдатами, трепеща от страха, что нас могут послать на Тихий океан. Там еще продолжались бои.

Мы сидели, ждали приказа и смогли наконец как следует отоспаться. До нас доходили радиоперехваты с тихоокеанского театра военных действий. Перспектива оказаться там пугала нас. Я лично тоже мечтала о мире и боялась очутиться в чужой стране, чтобы начать все сначала.

«Быстрее, собирайтесь! Летим в Нью-Йорк!» Эти слова звучали как сладостная музыка. Мы уже давно были готовы!

Мы летели назад. Война в Европе была выиграна. Однако неясная перспектива войны на Тихом океане все еще продолжала страшить нас, омрачая «чувство победы».

Я вспомнила о нашем полете из Америки в Европу. Тогда мы много шутили, словно нам предстояла веселая прогулка. А сейчас не было ни шуток, ни смеха.

Самолет был так набит, что было невозможно просунуть ноги. В последний раз мы вместе, но уже разделены, каждый сам по себе. Не было общих тем для шуток. Хотелось одного — только бы полет прошел без происшествий. Пожалуй, в глубине души солдаты были счастливы, что возвращаются домой, но они все еще думали о своих товарищах, которые остались в могилах там, в Европе. Чувство горечи и боли за них не уходило.

Американцы никогда не испытывали ужасов войны в своей собственной стране. Об этом они знают только по книгам. Когда наступает настоящая трагедия, они оказываются наивны. Они святы в своей наивности. Я люблю американцев и ищу смягчающие обстоятельства, когда их критикую.

Посадили нас в аэропорту «Ла Гуардия».

Шел дождь. Никто нас не встречал, мы сами волокли свои вещи. При осмотре пришлось сдать все любимые военные сувениры. Мы вернулись на американскую землю, не имея ни цента в кармане, не зная, куда идти. А если нет денег, ты ничего не значишь, особенно в Соединенных Штатах. Если б вдруг мы стали объяснять, что только что вернулись с войны, никого бы это не тронуло. Тут уж ничего не поделаешь. Наконец я поймала такси и, пообещав хорошую мзду, попросила отвезти нас в отель «Сент-Реджис», в котором всегда останавливалась, когда приезжала в Нью-Йорк.

— Хелло, мисс Дитрих! — встретили меня в отеле.

— Вы можете оплатить такси? — спросила я. — У меня нет ни цента.

— Конечно, конечно, только подпишите чек.

— Включая чаевые?

— Непременно. Большие апартаменты, как всегда?

— Да, и немного наличных денег.

— Хорошо, только выпишите чек.

Так мы появились с нашими грязными вещевыми мешками в изысканно элегантном холле «Сент-Реджиса».

Война еще не закончилась, но казалось, здесь о ней никто никогда не слышал.

Никто не знал моего финансового положения, и чек приняли. Я выписала сто долларов. Не могу сказать, почему я не выписала большую сумму. Но поскольку я редко знала, что мне делать, если не было каких-либо указаний, то полученные сто долларов стали для меня состоянием.

Мы поднялись в мой номер. И здесь по очереди смывали европейскую грязь. Я заказала обед. Еда выглядела так аппетитно, что можно было сойти с ума. Каждый, кто выходил из ванной, получал роскошный обед. Мы решили попрощаться до захода солнца. Все хотели попасть домой до наступления темноты.

Прощались с огромной болью в сердце, но без слез и вздохов. Расставания стали привычными.

Теперь я уже сама собралась принять ванну, впервые за многие месяцы. Боже, как я была одинока! Звонить в Лос-Анджелес или какое-нибудь агентство Нью-Йорка еще рано. А впрочем, о чем говорить? Что вернулась с войны? Кого это интересовало.

Зазвонил телефон. Это был мой агент Чарли Фелдман. Пока мои друзья купались, я связалась с ним. «Пожалуйста, не выписывай больше ни одного чека, — сказал он, — они не будут оплачены, на счету ничего нет». — «Так что же мне делать?» — «Я тебе снова позвоню, дай подумать».

Я приняла ванну, легла в постель, но заснуть не могла.

Я ждала. Чего?

Я оказалась вырванной с корнем. А где остались мои корни? В гуще европейской войны? Эти мысли не давали покоя.

После всех трудностей стать жителем и гражданином Америки — это особое испытание. Вернуться в Америку, которая не пострадала во время войны, которая ни разу не узнала и не хотела знать, что пережили ее же собственные солдаты…

Да, именно тогда началась моя «антипатия к удобно сидящим дома американцам».

Часть третья