На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

Вечером Сфинту-Георге ожило. Все будто ждали, пока зажжется электрический свет. Прохладнее не стало ничуть, разве что темнее, но, видимо, тьма заменяла здесь тень. Из домов, с пляжа, с лодок, с рыбной ловли шли люди. Кафе под деревьями не могло вместить всех и напоминало табор: десятки или сотни фигур в постоянном движении, в пятнах полумрака и слабого света, жесты, начатые на свету и оборванные в темноте, все умноженное тенями, доносящимися из глубин ночи звуками, словно к деревне примыкала другая деревня, а к той — еще одна, словно где-то в черных недрах у деревни Сфинту-Георге имелись близнецы или словно это была маленькая матовая планета, делающая неловкую попытку отражать значительно более масштабные звук и свет. Небо то и дело озарялось мертвенными вспышками. Кто-то сказал мне, что это маяк. Из-за величественной безжизненности и монотонности света все происходящее на земле казалось хаосом, случайным стечением обстоятельств. Люди тратили энергию поспешно и нервно, точно ящерицы. Я брал в кафе пиво «Чук» и отходил в темноту, чтобы наблюдать фиесту на расстоянии. У меня было ощущение, что веселье это царит внутри пещеры. Ночь напирала со всех сторон, и приходилось постоянно двигаться, разговаривать, перекрикивать механическую музыку, чокаться и жестикулировать, чтобы кромки горячей темноты не сомкнулись, не срослись, словно края раны. Да, это был карнавал, европейские тропики, страх перед ослепительным сиянием дня, забвение, и все пронизывал вибрирующий, стонущий звук кларнета чужих тональностей, распространенных к югу от Карпат.

Чтобы прийти в себя, я шел на берег, к помосту, где швартовался паром. Здесь не было видно ничего. Я слышал только плеск, шлепанье рыб по воде и ощущал теплое, илистое дыхание реки, чувствовал мощное пульсирование и равнодушное присутствие. Я представлял себе, как из тела континента вытекает зеленоватая кровь, но жизнь не замирает, и длится это уже многие тысячелетия.

Я начинал понимать смысл буйства в кафе. Они просто обозначали свое присутствие. Люди встречались в этом тусклом свете, тянулись к нему, как ночные бабочки, чтобы проверить, живы ли они. Им приходилось рассматривать друг друга и шуметь. Между бесконечностью неба и исчезающей сушей для человеческого бытия не было места. Да, им приходилось встречаться на краю суши, по сути, на краю болотистого острова, приходилось отыскивать собственные отражения в чужих глазах, ибо нет ничего хуже небытия, принявшего облик географии.

Ночью меня покусали клопы, и я встал на рассвете. Вышел из старушкиного домика. Воздух был голубовато-серым и чуть более прохладным, чем вечером, но жара по-прежнему переполняла песчаные улочки. Она на мгновение потухла, но не выветрилась. Сочилась из стен домов, из земли, из заборов и садов, вытекала из мира, как густой сок из фрукта, или ток из липких внутренностей алкалоидной батарейки. Я миновал белый остов фургона, опиравшийся на четыре дряблые шины. Это была единственная машина в Сфинту-Георге. Я пошел туда, где кончалась деревня. Сразу за последними домами начинались помойки: мертвый, серый, одноразовый пластик, консервные банки, стекло, тряпки, тысячи упаковок, полиэтилен, несколько картонных коробок, старые кастрюли, ведро без дна, замкнутые формы, в которых скапливалось влажное илистое пространство, до самых дальних уголков «тетрапаков» и смятых пластиковых бутылок. Язык мусорной кучи свешивался в мертвый канал и на поверхности воды несколько утрачивал свою массивность, растекался, разливался стайкой торчащих горлышек, вздутых пакетов, размокшего картона пополам с алюминиевой фольгой, и только металл и битое стекло покоились где-то на дне.

Тогда-то я и увидел этот крест. Он стоял посреди помойки. Небольшой — метр-полтора, — сбитый из двух толстых досок и выкрашенный в коричневый цвет. Концы тщательно закруглены, чтобы сырое дерево обрело видимость некоей формы. Ни надписи, ни постамента — крест торчал прямо из земли. Рядом с дырявыми ведрами, камышовой метлой, банками из-под краски, расклеившимся сапогом и упаковкой от мыла «Люкс» с портретом брюнетки. Я пытался угадать, стоял ли он тут до того, как сюда начали сбрасывать мусор, или же кто-то специально воздвиг его на этом кладбище вещей. Вторая версия была красивая и возвышенная, но менее правдоподобная. Вряд ли кто-нибудь в Сфинту-Георге стал бы стремиться к спасению предметов, вряд ли кто-нибудь отважился бы думать о воскресении, бессмертии вещей. Вероятно, мало кто верил в собственное воскресение — отсюда этот симбиоз креста и неорганического морга.

Я пошел обратно. Было явно между шестью и семью часами утра. В кафе сидело несколько мужчин. С ведром, мастерками и ватерпасом. Они напоминали вольных каменщиков-пролетариев. Пили чистую водку и споласкивали пивом. От вечернего празднества не осталось и следа. На столах стояли чистые пепельницы, а мужчины почти не переговаривались. На востоке занималась жара. Тени людей таяли, как влажные пятна. Каменщики выпили и ушли. Появился вчерашний человек, предлагавший ночлег у «бабушки». При нем была швабра с тряпкой. Он протирал ею все, что попадалось на пути: бордюр у кафе, бетонное ограждение, несколько плиток тротуара. Причем делал это быстро, на ходу, почти не сбавляя темп. Тряпка была сухой. Она не оставляла никаких следов. Человек исчез за углом, а потом появился вдалеке, на другой стороне песчаного майдана, у магазина, и там тоже произвел поспешную уборку. Еще час он мелькал в разных местах, неизменно торопливый, в сползающих штанах, сражающийся с пылью и мелким мусором, словно Бастер Китон Дельты, пытающийся подчинить себе хаос летучих минералов, спасти Сфинту-Георге от космической пыли.

Потом вернулись каменщики, но уже без инструментов. Снова взяли по стаканчику водки и по кружке пива. Видимо, приступили к работе и теперь уже с чистой совестью, не спеша, могли помериться силами с занимающимся днем. Народу за столиками все прибывало. Пробило семь часов, лица у мужчин были тяжелые и неподвижные. Небо приобретало матовый молочный цвет и пухло от зноя. Я пил пиво «Чук», перемежая его «Урсусом», потому что хотел немного затеряться в этой утренней компании, хотел, чтобы на меня нахлынула усталость, подобная той, какая исходила от их лиц и тел. Видимо, сон требовал здесь таких же усилий, как жизнь наяву. Хотелось остаться за деревянным столом и ждать, пока душа погрузится в сомнения, а тело нырнет в странную смесь утра и сумерек. Не исключено, что Сфинту-Георге удовлетворил бы мою склонность к периферии, тягу к провинции, извращенную страсть ко всему исчезающему, рассеивающемуся и разрушающемуся. Я подумал, что мог бы сидеть здесь годами и осваиваться с мыслями о смерти. Каждый день я бы выходил на пристань и дожидался парома. Истертые, разбавленные меры времени то приближали бы его появление, то отдаляли, и, возможно, в конце концов я обрел бы своего рода условное бессмертие. Ведь если с такой легкостью замирала здесь жизнь, то и смерть должна была обрести какой-то неясный призрачный облик. В повседневном перемещении между тенью тополей у кафе и пристанью я тратил бы лишнюю энергию, оставляя себе ровно столько, чтобы не угасли чувства и воображение, с помощью которого я без устали воссоздавал бы остальной мир, чтобы каждую минуту быть уверенным, что ничего не утратил. В самый полдень, охваченный унынием, я шел бы на этот плоский песчаный выгон, протянувшийся вдоль побережья. Из глубины суши являлись бы призраки далеких городов и мест. Меж водяного зеркала и туч двигался бы Бухарест, стелился Берлин, плыли Прага, Лондон, Стамбул и все прочее, а при удачном раскладе световых и термических течений, вероятно, также Нью-Йорк вперемешку с Монтевидео, Токио и Монреалем. Не исключено, что причуды атмосферы позволили бы мне увидеть и собственное прошлое, жесты и поступки, сохранившиеся среди воздушных плоскостей, замерзшие в стратосферных камерах хранения и теперь ожившие ради утешения, развлечения или в качестве дидактического пособия для счетов с совестью. В Сфинту-Георге могло случиться все что угодно — я верил в это в полвосьмого утра, а людей за столиками все прибывало. Есть на свете места, заключающие в себе одну лишь потенциальность. А здесь и в самом деле единственным выходом могло быть чудо, знак, внезапное явление. Пустота, неподвижность, ужас атрофии, печаль стихий, сформированных в геометрию плоскостей, небо и земля, перетирающие удрученное и сонное человечество, — все это само по себе было чудом и знаком, потому что осаживало воображение, подменяя его неумолимой реальностью.