На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

Браниште, Драгош Водэ, Штефан чел Маре — дома посреди плоской степи, казалось, пытаются в поисках прохлады зарыться в землю. Низкие, испепеленные солнцем и хрупкие. Они напоминали камни или черепки. Порой вдалеке я различал силуэты лошадей и людей. Черные, словно их собственные тени. Я подумал, что, если постучать по этому небу, раздастся твердый металлический звук. За Фетештем поезд шел по высокой насыпи над болотами, а в районе Чернаводы прогромыхал по стальному мосту, связывающему берега Дуная. Возникла, словно призрак, атомная электростанция — и тут же пропала. Выросли серые кручи, усеянные птичьими гнездами. Мне показалось, что пахнет морем, но на железнодорожном вокзале в Констанции это ощущение исчезло.

Автовокзал на другом конце города немного напоминал деревню. Женщины в платках сидели, сложив руки на животе, а дети порхали вокруг, точно стайки воробьев. Я купил сыра и хлеба и пошел в привокзальную забегаловку выпить пива «чук». Внутрь вползла девочка-подросток. У нее было красивое лицо. Передвигалась она с помощью рук. Мужчины смеялись и швыряли на землю папиросы. Девочка собирала их и тоже улыбалась. Между ними шла какая-то привычная игра. Потом я видел ее на вокзале. Девочка отдавала папиросы старой женщине, сидевшей неподвижно в окружении детей.

Первый свой минарет я видел в Бабадаге. Я отправился в Тульчу, чтобы оттуда плыть в Сулину. Микроавтобус обслуживали двое мужчин. Один сидел за рулем и продавал билеты. Второй, помладше, выскакивал на остановках, чтобы открыть и закрыть дверь. В Михай Витязу кто-то попытался влезть «зайцем», и тот, что отвечал за дверь, пихнул его в грудь так, что человек покатился кубарем. Голые желтые холмы Добруджи походили на вымершие муравейники. Зной достигал недр земли и распирал ее изнутри. Где-то справа лежала Истрия: греки, руины, мраморные колонны, седьмой век до нашей эры, но меня это нисколько не интересовало. Прошлое чем древнее, тем хуже. Оно изнашивается от человеческих мыслей, словно телефонная книжка от прикосновений пальцев. Минарет в Бабадаге был строг и прост. Похож на устремленную в небо авторучку. Стояли мы там пять минут, но в туалет никто не выходил. Все пили воду, которая тут же выступала на коже в виде пота. На спине водителя было темное пятно. Магнитофон не выключали даже во время остановок. Бесконечные народные мелодии в той диковинной стонущей гамме, которая так сочеталась с минаретом, зноем и пылью. Я ощущал, как заканчивается континент, чувствовал учащенное дыхание суши, расстающейся со своими обязанностями. Оставлявшей нас наедине со всем нашим скарбом, нашими проклятиями и истерией — смотреть, как ее голый хребет соскальзывает под гладкую простыню вод.

Тульчу я увидел издали, сверху. Мы плавными зигзагами спускались с холмов. Над городом и рекой висел серо-сизый туман. Дунай разделялся здесь на три рукава, на десятки каналов, озер и пойм. Рукав реки превращался в огромную ладонь. Пальцы рукавов, сухожилия каналов, ногти песчаных пляжей на побережье, бижутерия пойм и лиманов, все обтянуто зеленой кожей болот и бескрайних камышовых лугов. Так я фантазировал, глядя на карту. Тульча была сгибом, запястьем.

В порту паслись лошади. Они что-то щипали на голой площадке среди кранов, железнодорожных рельс и металлолома. Их гнедые хребты почти сливались с ржавыми кораблями и транспортерами. Ни души, только несколько мальчишек прыгали с берега на остов буксира и обратно. Я пытался уловить в воздухе запах моря, но ощущал только реку: илистый, теплый рыбий смрад, смешивающийся с запахом машинного масла.

Сто двадцать тысяч леев. «Rapid, Commode, Efficient». Утром у трапа собралась толпа. «Ракета» была еще советская. Сначала пустили тех, кто — бог весть где — заранее купил билеты. Остальные ждали, останутся ли свободные места. Двое молодых французов медленно, сонно пересчитывали деньги. Они передавали их из рук в руки, словно играли в какую-то игру. Бумажки трепетали на ветру. Ребята выглядели вконец обкурившимися. Остальные пассажиры — крестьяне с мешками, ящиками и узлами, несколько рыбаков с набитыми хлебом рюкзаками. И люди в форме. Формы — военной или паравоенной — я насчитал четыре вида. И обязательно пистолет в кобуре. Я не мог понять, кто нас охраняет, а кто просто путешествует. Лица у всех были одинаково напряженные.

Я, в сущности, совершенно не запомнил эту поездку. Семьдесят километров, три остановки, сидишь, как в автобусе. Только иногда, когда мы пересекали чей-нибудь кильватер, брюхо «ракеты» мягко, по-рыбьему, било по воде. Возле Кришана мы обогнали турецкое судно. Большое и черное, похожее на старую фабрику. На нем плыли овцы. Десятки клеток, друг на друге, в которых стояло и лежало несколько сотен бело-бурых животных. Повсюду торчала солома или сено.

Я вышел на верхнюю палубу. От турецкого судна тянуло ароматом сенокосов и конюшен. Французы, прикрыв глаза, лежали на корме. Двое турецких моряков курили папиросы. Опершись о перила, они вглядывались в зеленую бесконечность Дельты. На мгновение мне показалось, что турецкий корабль называется «Вифлеем», но это просто моя фантазия пыталась поладить с необычностью.

Причал в Сулине выходил на центральную улицу. На набережной стояла толпа встречающих. Улица Дельты была зеленой и тенистой. Я заказал в ближайшем кафе чашку кофе и уселся под зонтиком. Ждал, пока до меня дойдет: это — конец. Река исчезала в море раз и навсегда, суша, вместе со всеми ее событиями, заканчивалась. Выбраться отсюда можно только повернув обратно. Я чувствовал, как время, прежде воплощенное в человеческие формы, расплескивается и возвращается к своему первоначальному облику. Здесь, в Сулине, оно было вездесущим, как влажный воздух. Разъедало дома и корабли, подтачивало лица и пейзаж, стаканы в барах и товары в магазинах. Оно попросту прожгло, проело тонкую оболочку минут, часов и дней и завладело всем пространством, всеми зримыми и незримыми предметами, а также людскими мыслями.

Дорога к морю тянулась через пустынный, голый выгон. Остовы кораблей, буксиров и катеров ржавели в песке. Горячим туманом висел над округой аромат навоза. В нем бесследно растворялись соленые дуновения морского ветра. В болотистых впадинах, в колючих карликовых зарослях поблескивали стайки мусора. Безжизненно, словно брюхо дохлой рыбы, сверкал сизый бутылочный пластик. Среди серо-желтого пейзажа торчали бетонные бункеры. Вдоль всего побережья на раскаленной пустоши стояли угловатые военные развалины. Под их сенью предоставленные самим себе лошади искали отдохновения. Из-за поросших кустарником белых дюн доносился шум моря. Монотонный звук был древним, как мироздание. Он перекатывался через песчаную плотину и надвигался на городок. Не исключено, что именно он разрушал хрупкую оболочку часов и минут. Очень может быть, что это его голос, точно пение сирен, подманивал дни, призывая выйти за пределы часов и календарей и раствориться в нем. Да, это вечность призывала Сулину. Искушение безмятежного финала наполняло переулки, низкие дома, окруженные садами, и особнячки на бульваре. Подъезды к отелю «Сулина» поросли травой. Отель «Европолис» был заперт на замок и безмолвен. Здание, в котором размещалось общество жертв коммунизма, было размером едва ли не с игрушечный домик.