Ступающая по воздуху - Роберт Шнайдер

Отвлекаясь от бесчисленных крушений в священной тьме и от неудавшихся от истощения сил форсированных маршей, надо сказать, что он совершил одно настоящее путешествие за пределы Якобсрота. На своем велосипеде он начал путь по направлению к Флоренции.

Среди атласно-глянцевых ежеквартальных издательских проспектов, которые когда-то оставила ему парижская сестра, он нашел альбом «Незабываемая Флоренция» — незабываемость гарантировали фотограф Франка Тосси и автор текста Рольф Пютц. Без особого интереса листал он страницы, пока его вдруг не обуял восторг при виде собора Санта-Мария дель Фьоре, каким он смотрелся с площади Микеланджело. Собственно, виден был лишь купол собора, ради которого Пютц в своем комментарии не поскупился на восклицательные знаки:

Смотрите сюда! Это же чудо архитектоники! Какое чарующее мастерство! Какая смелость и какое величие, парение над тягомотиной будней! Смотрите! Взирайте!

Мозг, на котором лежал вечно свежий и неизгладимый отпечаток мира женщин, естественным образом ассоциировал купол с чашей женской груди. Даже фонари можно было при наличии хоть крупицы фантазии представить себе преображенными искусством сосками, устремленными во флорентийское небо.

Он должен был своими глазами видеть грудь, которую Брунелесски обратил в камень.

Итак, он крутил педали по дорогам, ведущим через Бреннер к Вероне, где у него украли велосипед. Как бы там ни было — (он всегда умел сносить удары судьбы) — однажды ночью он все же оказался на площади Микеланджело и тут же заплакал, как ребенок, выкрикивая сквозь слезы призыв Пютца: «Смотрите! Взирайте!» С этого дня он начал постигать женщин не просто как философскую проблему, нет, все ее Как? и Почему? он еще и пропускал через призму искусства и таким образом исследовал до конца.

Когда ему в руки попал другой ежеквартальный выпуск под названием «Гиза — памятник застывшей вечности» (оживший также под пером Пютца), он сумел усмотреть в треугольных гранях пирамид женский половой орган. Надо было только перевернуть книжку вверх ногами — это уж для совсем непонятливых. Но подобное изложение всех его эстетических выкладок относительно женщин заняло бы, пожалуй, слишком много места.

Он был помешан на женщинах, он аккумулировал все, что могло иметь хоть какое-то отношение к ним. В его классификации они делились на эльф, женщин и людей. Те, кого он страстно желал, именовались эльфами. Те, что не занимали его сверх меры, — женщинами. Убогие и бесформенные, несносные по характеру, а также старухи — людьми. Мужчины составляли низший класс.

Женская природа дурманом морочила все его ощущения и рассудок. Порождала мысли, до которых никто бы и не додумался, поскольку за всю жизнь он не имел ни одной женщины, не говоря уж о такой, которую можно назвать подругой. И что еще абсурднее: он вообще не знал физической близости с женщиной. До сего дня он оставался девственным отроком. Мауди, ласкавшая его несколько лет назад в sisters corner, была единственной, кто касался его груди.

Бойе. Бойе Бирке. А точнее — Болько. Мать, страдавшая косноязычием вследствие поперечного положения челюсти, с детских лет окликала его «Бойе», такой набор звуков ей легче было выдохнуть. Так и пошло. Она была единственным женским существом, дважды в неделю появлявшимся у его двери, если не считать отирающихся поблизости кошек. Она оставалась таковой и после переезда из Линдау в Австрию. Но доступ к нему преграждался дверью, рядом с которой она оставляла ему горячую пищу в плотной полиэтиленовой упаковке, бросая денежку в прорезь для писем, чтобы он уж совсем не одичал.

Неприятно холодный ноябрьский вечер на исходе десятилетия. Величайший женовед уходящего века, непревзойденный, но неведомый женщинам любовник не мог заставить себя уснуть.

Случилась беда, более того, катастрофа. Фройляйн Шпигель — Вишневые Уста, прекраснейшая и самая светлая эльфа Рейнской долины, одна из ведущих «Местного времени», Анна, чей аромат он путем творческого внюхивания идентифицировал у Мюллера как «Нина Риччи», в буквальном смысле исчезла с телеэкрана. Сначала он подумал, что это просто изменение очередности в студийной работе трех дикторш. Потом решил, что ей неожиданно предоставили отпуск. Наконец он увидел белесую, блескучую, как никелированная сковорода, голову, нагло захватившую экран, это была некая Михаэла Пфандль — кстати говоря, из класса людей, — и тут он понял, что все кончено. С Анной произошло что-то ужасное.

Хотя он и чувствовал в себе душевную и даже физиологическую способность покорить всех рейнтальских эльф одновременно (у него глаза готовы были просто брызнуть из орбит, когда он перед зеркалом называл себя Джакомо Джироламо Казанова), Анна была любимой эльфой. Он знал о ней все за последние годы, он не упустил ни одной возможности изучить все маршруты, все привычки молодой дамы. Знал рестораны, куда она заходила, знал любимые блюда (ему посчастливилось засолить и законсервировать кое-что из остатков жареного фарша и красной капусты). (Драгоценные трофеи до сих пор иссыхают на книжной полке.) Он знал профессии и имена ее любовников — этих акул в гавайских рубашках, а стало быть, очередной адрес ее местопребывания. Когда Анна уезжала в отпуск, он звонил в бюро путешествий, врал что-нибудь и вырывал ответ. Она предпочитала отдыхать на пляжах для нудистов. Какое саморасточительство перед акульими мордами!

Ему не составило особого труда выяснить, почему Анну Шпигель отстранили от ведения «Местного времени». Дело в том, что даму со сковородой на плечах — новую пассию начальника — изводила ревность по причине высокого рейтинга зрительских симпатий у своей коллеги. А начальник, этот шар бильярдный, гнусный тип (недаром за глаза его именовали «Реж»), сгорал от любви к Пфандль и схарчил фройляйн Шпигель.

Как Бойе разузнал это? Он облачился в побитый молью комбинезон отца, вымазал руки гудроном, отправился в столовку телестудии и в течении трех дней внимал на редкость откровенным речам, преисполненным отвращения к Режу. Столько обличительных показаний сразу он, ей-Богу, и за десять лет не слыхивал.

Поздним вечером, как уже было сказано, Бойе Бирке отделился от серой кожаной кушетки и покинул комнату, изрядно захламленную разными вещицами дамского обихода. Он шагнул в промозглую ноябрьскую ночь, неуютность которой так соответствовала его настроению. Резкие порывы ветра, полосовавшего лицо, казались шалостями ласкового мая. Словно борясь с течением, он поднимался по Маттейштрассе и бросал взгляды на редкие окна, в которых еще горел свет.

— Кто же и этой ночью вынужден терпеть страшное иго? Какая эльфа, какая антилопа? Ей и невдомек, что я иду мимо ее окна. А ведь я знаю, как вы страдаете. Но не могу вас спасти. Нет в мире Бога! Воистину нет.

Он поднял воротник ветровки, втянул голову в плечи и через площадь Двух лун двинулся к кафе «Грау». И опять оно было подобно томящемуся ожиданием летчику, которому диспетчер не дает взлетной полосы, покуда несущие плоскости не очищены противообледенительной системой. Со стороны Св. Урсулы донесся звон, полчаса до полуночи. Кафе внезапно погрузилось в сумрак. Так во всех обжорных заведениях объявлялся полицейский час, то есть последний перед закрытием. Трудно даже себе представить, чтобы какой-нибудь хозяин, хлопая в ладоши, возвещал: «Полицейский час, друзья мои». Ведь в своем умении говорить «да», имея в виду «нет», жителя долины еще никто не превзошел.

— Полицейский час, дружище! — прощальным тоном приветствовал ночного гостя официант.

— Хоть согреться-то можно? — рявкнул Бойе, сам содрогнувшись от неожиданной силы звука, и уже приглушенно добавил: — Пожалуйста.

Иво, длинноногий сербохорват, сделал удивленные глаза и проследовал к стойке, намереваясь промыть кофемолку.

Несколько тощих подвыпивших субъектов расселись вокруг молчаливого человека в черном свитере с глухим воротом. Человек был так непомерно тучен, что каждый из его окружения казался не толще зубочистки. Его сердитое и словно сведенное горечью лицо могло бы служить образцовым выражением вселенской скорби, если бы не тяжелые, как две гири, очки, которые придавали верхней части этой глыбы довольно забавный вид. Создавалось впечатление, что голова заключена в колодку с отверстиями для глаз, это делало его похожим на Истребителя танков, сошедшего со страниц комиксов. И это был не кто иной, как Эгмонт Нигг, грозный Нигг из отдела культуры газеты «Тат». В суетливом подергивании зубочисток ощущалось подобострастие. Они дружно тыкались остриями в обслуживаемые зубы. Но Нигг упорно не откликался на это ни звуком, отчего ему угождали еще усерднее.

Должно быть, за этим столом собрались ценители искусства, подумал Бойе, но то, что он затем услышал, было подобно фонограмме вавилонского столпотворения, ошеломляющему словесному залпу.