Пасынки судьбы - Уильям Тревор

— Простите, — услышал я за спиной голос священника, повернулся и подождал, пока он со мной поравняется. — Я знаю, кто вы. Вы ведь приехали из Италии.

— Да.

— На нее снизошел покой.

— Да.

Он зашагал со мной рядом. Ветер трепал его стихарь. Было ужасно холодно.

— Вы могли бы спокойно остаться в Ирландии, сэр. Прошло ведь уже достаточно времени.

— Значит, она поэтому меня вызывала?

— Сейчас уже с вами никто возиться не станет. Уж вы меня простите, мистер Квинтон, что я так говорю.

Я вернулся в Италию — к своему Гирландайо, к своим чайным розам и ирисам. И к святым, которых так чтят итальянцы. К святой Имельде из Болоньи, которую упомянула Джозефина и в один день с которой родилась моя дочь; к святой Кларе, которая спасла Ассизи; к святой Екатерине, которая отрезала себе волосы, чтобы никто не захотел на ней жениться. Святой Криспен был сапожником. Святой Павел делал шатры. В пустыне, где молился святой Эвтимий, из земли забил живой источник. От мертвого тела святого Зенобия расцвело увядшее дерево. В старости я полюбил святых.

На вокзале во Флоренции в огромных керамических вазонах цвели азалии, потрясающие цветы, красные, желтые, кремовые, искусно подобранные по цвету — я специально поехал через Флоренцию, чтобы ими полюбоваться. «Когда изучаешь жизнь святых, — сказала мне монахиня в больнице, после того как Джозефина упомянула святую Имельду, — то убеждаешься, что без ужасов и несчастий они не стали бы святыми. Вспомните жизнь Господа Нашего». Джозефина всегда была посредницей, служанкой — даже при смерти. В Килни жила моя душевнобольная дочь, и все же Джозефина хотела, чтобы я вернулся: в Ирландии иногда бывает, что безумных принимают за святых. В Ирландии ведь вообще любят легенды.

Марианна

4 апреля 1971 года

На кладбище он меня не заметил и даже не искал глазами в толпе. А может, все они были правы и мне уже много лет назад следовало вернуться в Дорсет, в этот прелестный городок? Может, все эти разговоры о вечном сражении были безумием, глупостью с моей стороны?

Для меня же время остановилось. Ребенок, священник, лица теток, стрелки часов, отсчитывающих время, которое потеряло всякий смысл. Дни, часы, месяцы, годы — все смешалось, пока я ждала.

В темноте я спускаюсь вниз — не могу заснуть. В письмах, которые мы могли бы написать друг другу, все равно всего не напишешь — я же понимаю, я все понимаю.

12 января 1976 года

Я закрываю глаза и опять оказываюсь в Вудкоме. На душе спокойно, усталость куда-то исчезает, потом возвращается вновь.

А ведь она могла бы выйти замуж и иметь детей. Могла бы жить где-нибудь в Уилтшире или Сомерсете, выйти замуж за врача или архитектора. Могла бы и сама стать врачом или архитектором. Как все это странно!

22 июня 1979 года

Сегодня глубоким стариком тихо умер отец Килгаррифф. Он был прав, когда говорил, что после убийства человеку немногое остается в жизни. В ту минуту, когда я обо всем догадалась в кабинете мистера Лэнигана, в ту минуту, когда она открыла потайной ящик, когда он остановился на пороге комнаты матери и увидел, что она мертва, — после таких мгновений у каждого из нас оставалось не больше шансов, чем у Килни после зверства солдат. Изуродованные жизни: не люди, а тени. Пасынки судьбы, как сказал бы его отец; привидения — вот в кого мы превратились.

6 августа 1982 года

Сегодня он вернулся.

Имельда

Что-то бормоча друг другу, пожилые люди встают и выходят подышать воздухом — теплым осенним воздухом. Она всегда-то была крошечной, теперь же от старости вся ссохлась. «Лучше быть здесь, — размышляет он, — чем доживать свой век в Ospedale Geriatrico»[66]. Пятна на его морщинистом лбу такого же цвета, как и твидовый костюм, а кожа на лысом черепе натянута, как на барабане; он сам называет себя хромым старым крабом, поскольку ходит, опираясь на трость с золотым набалдашником. На подбородке, справа, у него маленький, похожий на якорь шрам — память о Пунтаренасе, одном из многих городов, где ему довелось жить Там в 1942 году он попал под трамвай — с тех пор этот шрам.

Они гуляют под тутовыми деревьями и в который уже раз муссируют излюбленную тему: если бы тогда в Индии не волновались их дед с бабкой, они бы не встретились. Их пальцы соприкасаются. Его рука — неловко, по-стариковски — сжимает ее руку. Она пересказывает ему свой сон многолетней давности: в парке, на залитой солнцем лужайке, собрались многие из тех, кто повстречался им в жизни. Неужели у Мейвис до сих пор сыпь? Жива ли Цинтия? Они вспоминают Ринга, Декурси и Агнес Бронтенби. Кто-то говорил ему, что актером Декурси не стал, зато приобрел в Сингапуре прачечную. А она слышала совершенно поразительную вещь: мисс Халлиуэлл как будто бы вышла замуж за банковского служащего и вполне счастлива.

Они говорят, что скоро надо будет собирать тутовую ягоду — урожай в этом году ожидается превосходный. А странно — лето ведь было засушливое.

Ни о чем другом они не говорят.

А Имельда молчит и, судя по всему, говорить не расположена. Ее гладкие светлые волосы блестят на солнце; для женщины средних лет она красива, элегантна, у нее тщательно подведены глаза и накрашены губы. Каждый день она ходит к реке или к разрушенной мельнице. Прах отца Килгарриффа, размышляет она, покоится на католическом кладбище, а останки Квинтонов — на протестантском, на другом краю деревни. Сгоревшие во время пожара дети лежат по обе стороны от отца, а в ярде от них — мать. Анна Квинтон и ее похожий на спаниеля муж опять вместе, а вот тетя Пэнси лежит далеко от мистера Дерензи, да и тетя Фицюстас одна. Словом, как Квинтоны жили, так теперь и лежат. Там, на кладбище, царит покой — независимо от того, какой была смерть. «О Господи, отпусти нам грехи наши», — говорит по воскресеньям нараспев священник, и тогда в затхлой церкви в любое время года делается уютно.

В округе Имельду считают святой и приводят к ней больных. Побывав у нее, одна женщина излечилась от слабоумия, мужчина — от катаракты. Счастье как бы обволакивало ее чудесным образом, и его источник оставался непостижимым для всех, кроме нее самой. Только одна Имельда знает, что в красной гостиной ярко пылает огонь в камине, а мужчина на обшитом медью ящике для поленьев незаметно пытается ухватить женщину за руку. Лампы, по форме напоминающие луковицы, светятся тусклым светом, а выбитые на каминной доске узоры из листьев так же изящны, как язычки пламени. Никому невдомек, что больше всего ей нравится стоять в самом центре китайского ковра — ведь тогда видишь одновременно и сад, и мебель в комнате. Ведь тогда чувствуешь, — что и этот полдень тоже «жарко-багрян».

Они, все втроем, сидят на кухне в садовом крыле. Приготовлен обед, рагу из цыпленка и овощей, которые принесли соседи Через пару дней соседи снова купят им продукты. Даже Тереза Ши, жена младшего Дрисколла, следит, чтобы Квинтоны не остались без молока.

— Завтра надо будет обязательно собрать ягоды, — говорит он. — Больше откладывать нельзя.

Он улыбается той же улыбкой, что и на фотографии, а у девушки, которую он любит, на соломенной шляпе красуется искусственная роза. Они знают, что навсегда остались такими в воображении их безумной дочери. Они знают: с ними произошло чудо, такое же невероятное, как явление ангела девочке из Болоньи. И они благодарны за то, что им отпущено, а также за благостный мир, в который погрузилась их дочь, — мир, где царит покой и нет зла.

— Завтра — последний срок, — твердит он, и Имельда слушает разговоры о том, что надо будет с вечера приготовить плетеные корзины, а рано утром вынести в сад стул, на который придется влезать. На сбор ягод уйдет никак не меньше недели, а если помешает дождь, то и больше.

Рассказы

Танцзал «Романтика»

В воскресенье, а если это не получалось — по воскресеньям он часто был занят, — то в понедельник каноник О’Коннел приезжал на ферму и служил мессу специально для отца Брайди: тот уже давно нигде не бывал, потому что из-за гангрены ему отняли ногу. Когда это случилось, у них был еще пони с повозкой и мать была еще жива, так что вдвоем с матерью они без особого труда могли усадить отца в повозку и отвезти к мессе. Но года через два пони захромал, и пришлось его прикончить, а потом вскоре и мать умерла.

— Ни о чем не беспокойся, Брайди, — сказал каноник О’Коннел, имея в виду, что доставлять отца к мессе станет ей очень трудно, — я, Брайди, сам буду заглядывать к нему на неделе.

Каждый день на ферму заезжал грузовичок за единственным бидоном молока; мистер Дрисколл привозил крупы и муку и забирал яйца, накопленные Брайди за неделю. С тех пор как каноник О’Коннел сделал свое предложение — это было в 1953 году, — отец Брайди ни разу не оставлял ферму.