Три карата в одни руки (сборник фельетонов) - Владимир Надеин

Между тем единственный, кому завбаней воистину «пошел навстречу», — это самому себе. Во-первых, он самоуправно сложил с себя часть своих прямых обязанностей. Во-вторых, он как бы приподнялся на следующую ведомственную ступеньку, присвоив себе право делить всю публику на чистых и нечистых, на тех, кто достоин купить билетик, и тех, кому это нехитрое право надо еще заслужить.

Но и не это самое главное. Суть в том, что лихое объявление как бы упорядочивает беспорядок: раз висит рукописный листок, жалобную книгу не выдают.

И вот, скажем, приходит в сельский магазин уважаемый человек, здешняя учительница, и видит на полке эмалированную кастрюлю крупного размера. А продавщица отвечает:

— Эта кастрюля не для вас.

— То есть как? — изумляется учительница.

— А так, что вы имеете право на кастрюлю емкостью до восьми литров. Что крупнее — это уже автолавка.

— Странно… Тогда дайте пачку стирального порошка.

— Нет!

— Да вот же они!

— Я говорю: для вас нет! Порошок — это тоже автолавка.

— Ничего не понимаю! Насколько мне известно, автолавкой называется автомобиль, специально оборудованный для розничной торговли в местах скопления покупателей. Это как бы прилавок на колесиках. А где ваши колеса?

— На колесах завмаг уехала в райцентр на совещание. Но тружеников-то обслуживать надо?

— Конечно, надо. Как депутат сельсовета я сама настаивала, чтобы на фермах и полевых станах люди без затрат времени и хлопот могли приобрести все необходимое.

— Вот видите! Сами настаивали, а сами скандалите! Говорить все мы мастера, а когда наша автолавка…

— Да где же она, автолавка? Где? Покажите мне ее! — в сердцах воскликнула учительница.

— Во-первых, не кричите в учреждении, а то напишем по месту работы и вас вызовут на педсовет, — пригрозила продавщица. — А во-вторых, чем занятых людей отвлекать, прочитали бы лучше объявление.

И разворачивает неумолимая продавщица учительницу лицом к стене и демонстрирует объявление, где и впрямь черным по белому говорится: идя, мол, навстречу совершенствованию обслуживания непосредственно занятых тружеников, нижеследующие товары (далее идет список не жуткого дефицита типа туалетной бумаги, а нормальных товаров, каковых в принципе хватает на складах райпотребсоюза) считаются продаваемыми через автолавку.

И уходит добрая учительница, недоумевая. И прикидывает, к кому бы из бывших учеников, а ныне «непосредственных тружеников», обратиться с просьбой купить для нее пачку порошка. И даже ищет про себя какие-то резоны для такого удивительного объявления.

Только не ведает того учительница, что не заботой о доярках продиктовано объявление, но исключительно ленью. Ведь грузить в автолавки кастрюли и порошок — это хлопоты! Куда проще вывесить наскоро исцарапанный листок и уткнуть всю «прочую» публику лицом к стене. А тем, кто потребует жалобную книгу, — отказать!

И не просто отказать, а еще упрекнуть в непонимании актуальности.

Уймись, Глафира!

Недавно один председатель колхоза, выступая на районном совещании, обрисовал отдельные временные трудности с зимовкой скота и призвал дать по рукам. Обрисовка была ажурная, легким стремительным штрихом, как этюдные наброски Сарьяна, где детали почти неуловимы, однако настроение прочитывается отчетливо.

Так вот, настроение председателя было премерзким, тут не могло быть двух мнений. Однако детали: как хранились корма, кто отвечал за их сохранность и почему бездействует кормоцех — все это оставалось почти неуловимым.

Что же касается рук, которым надлежало дать по запястьям, то тут председатель не скупился на подробности, как ранние передвижники. Руки принадлежали пенсионеру Павлу Ивановичу Миненко.

— Что обязан делать каждый честный труженик в такие решающие моменты сельскохозяйственного производства, как сенокос? — вопрошал председатель и сам же отвечал: — Работать! Он обязан работать в своем родном хозяйстве, чтобы внести личный вклад…

Ну, и так далее. Павел Иванович Миненко, лодырь, вымогатель, ловец длинного рубля, эгоист, секущий под корень экономику родного села, был пригвожден и распят, а руководитель районной художественной самодеятельности со вздохом вписал его фамилию в свой блокнот, чтобы воздать тунеядцу должное ехидной частушкой.

Потом выступал другой председатель, из соседнего села. Он тоже говорил о зимовке скота, но без особых эмоций, а просто, деловито, терминами, так что на ум приходили не блики экспрессионистов, не победные краски студии имени Грекова, а такая, знаете, рядовая кинохроника: вот сытые коровы меланхолично потребляют сенаж, вот пульсирует теплое молоко в прозрачной трубе молокопровода, вот движется кормораздаточная тележка, а вот скирды соломы и копны сена, которых, разумеется, хватит до поздней весны и даже раннего лета.

— Среди тех, кто внес свой достойный вклад в создание запаса кормов, следует назвать товарища Миненко Павла Ивановича, который, не считаясь с усталостью и временем…

Ну, и так далее. Образ благородного труженика, искренне болеющего за производство, неутомимого энтузиаста и непревзойденного косаря дикорастущих трав, получился столь зримо выпуклым, что руководитель районной самодеятельности, ощущая похвальное стремление воспеть передовика, вписал его фамилию в блокнот.

Вписал и похолодел. Павел Иванович Миненко — это ж надо, какое совпадение! Конечно, на селе однофамильцы не редкость, но чтобы такое всестороннее подобие! Да и чисто творческая задача казалась неразрешимой. Какими художественными средствами, какими вокально-декламационными приемами можно провести разграничительную черту между такими неразличимыми антиподами?

Личная беседа с обоими председателями в перерыве совещания немногим прояснила картину.

Председатель, чьи коровы переживали великий пост, выразился так:

— Пожилой, среднего роста, взгляд всегда исподлобья, типичный куркуль. А больше об этом Миненко и сказать нечего.

Председатель, у которого и нетели сыты, и копны целы, отозвался иначе:

— Пожилой, среднего роста, лицо открытое, улыбнется как рублем подарит. Уж как я его упрашивал: перебирайся, говорю, Павел Иванович, к нам, мы тебе и дом поможем поставить…

— Это как же так? Выходит, он не ваш?

— В том-то и дело. Я, говорит, где родился, там и помирать буду.

— А где он родился?

— Так у него! — И тут, к полному изумлению предводителя частушек, благополучный председатель кивнул в сторону своего незадачливого коллеги.

Кто бы вы ни были, уважаемый читатель, вам наверняка знакомы муки творчества и жажда открытий. А потому вы с сочувствием отнесетесь к действиям районного худрука, который следующим же утром отправился в гости к Миненко, чтобы самолично убедиться в существовании центрально-черноземного Гамлета, пусть и в преклонных годах, но снедаемого страстями.

Но в натопленном, уютном доме Миненко страстями и не пахло — только снедью: парным молоком, жареной картошкой.

На вопрос, почему в своем колхозе его не жалуют, а в соседнем чтут, Павел Иванович ответил прибауткой: «Кто уволок, тот и милок». И больше распространяться не стал. Так бы и уехал худрук без разгадки, если бы в действие не вступила жена Миненко — женщина такой потрясающей словоохотливости и скорострельности, что примерно через две минуты стало ясно: историю сложных взаимоотношений одного рядового крестьянина с двумя сельскими руководителями ни в едкую частушку, ни к хвалебный хорал уместить невозможно.

В эти считанные минуты женщина успела уложить и многолетнюю работу Павла Ивановича в родном колхозе, и приход нового председателя, и уход мужа на пенсию «втихую», то есть без теплых слов; и мелкий обман при расчете за сенокос, и высокомерное отношение к советам снизу, и отказ в лошади вспахать весною огород; и то, как соседний председатель без слов дал лошадь; и как, узнав про недомогание Павла Ивановича, прислал свою машину отвезти в больницу; и про жену соседнего председателя, которая «не гребает» поучиться печь домашний хлеб; и про то, наконец, что сено, заработанное Павлом Ивановичем в соседнем колхозе на косьбе, не волоком сюда прибыло, а с уважением, на грузовике. Вошли в этот сверхстремительный монолог также размышления, которые худрук для себя определил так: доброе отношение к людям как фактор повышения производительности труда.

Конечно, женщина выражалась и пространнее, и другими словами, но тут Павел Иванович ее властно остановил:

— Уймись, Глафира! Я ж не цуцик, чтоб за ласку служить. Я человек.

«Нет, — подумал худрук, — частушки здесь явно не получатся. Но хорошо бы написать лирическую песню про обычную человеческую доброту. А для актуальности исполнить ее аккурат перед сенокосом. То-то будет у коров зимовка!..»