Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум

– У меня уже была бар мицва, – похвалился он.

– Надо же, как бежит время! Рози и Лия, вы стали еще красивее с нашей последней встречи!

Мы улыбнулись. Слышать эти слова от тети было особенно приятно.

В дом мы вошли все вместе. Дом был больше и красивее нашего. В гостиной на диване сидели дед с бабушкой. В комнате было удивительно тихо. Дед не был похож на зэйде Хейльбруна. Когда мы вошли, он улыбнулся и обнял нас, но на руках он держал малышей, так что обнять по-настоящему ему не удалось. Мама и Лия Мариам отправились на кухню готовить чай, а потом поднялись наверх разобрать вещи. А мы пока играли с малышами и рассказывали буббэ и зэйде обо всем, что произошло со времени нашей последней встречи.

Мама спустилась в гостиную с Лией Мариам.

– Комнаты вам подходят? – спросила буббэ.

– Замечательные комнаты, спасибо.

Опять наступила тишина, но потом один из близнецов заплакал, и Лия-Мариам взяла его на руки.

– Ему нужно сменить подгузник.

– Пойдем с нами! – позвали нас близнецы Бейла и Моше, которым было уже пять лет.

Мы с радостью согласились. Нас давно манило теплое солнышко и свежая зелень.

Когда мы освоились, лето в деревне стало прекрасным. Нам с Лией смертельно надоело целыми днями сидеть дома с горячим утюгом и острыми булавками. Поле возле дедовского дома казалось бесконечным. Было очень тепло, но не жарко – деревья давали прекрасную тень. Свежий воздух пах травой и солнцем. Каждое утром мы просыпались, и впереди нас ждал целый день – и никакой работы. Нас навещали многочисленные кузены и кузины. Наша ровесница Фейга тоже приехала, мы провели вместе целую неделю. За любым занятием она пела, словно птичка. Она даже не замечала, что поет. У ее отца были большие пшеничные поля, и однажды он повез нас посмотреть. Мы вышли из его машины у полей и с изумлением смотрели на целое море пшеницы, колыхавшиеся на ветру. Я не могла поверить, что все это – для мацы[43] на Песах[44]. У другого дяди была большая фабрика по производству уксуса. Как-то вечером он приехал и долго рассказывал нам интересные истории. Мне так хотелось, чтобы он рассказал что-нибудь из детства отца, но о нем никто вообще не говорил.

В августе наступил Тиша Б’Ав[45], день поста в память о разрушении Храма. Прежде чем начался пост, мы уселись на полу и ели сваренные вкрутую яйца, посыпанные пеплом, и ржаной хлеб без масла. Солнце село, и пост начался. Зэйде вышел – я слышала, как он рыдает в кабинете. Было очень странно, что мой спокойный, уравновешенный зэйде ведет себя подобным образом.

Мы уже собирались ложиться, когда я заметила, как Ехезкель кладет на пол комнаты камень, принесенный с улицы.

– Что это ты делаешь?

– Сейчас Тиша Б’Ав. Единственный день в году, когда мы вспоминаем, что жизнь не такова, какой должна быть.

– Но ты уже постишься. А для этого тебе не нужен камень.

– Я не хочу спать на мягкой подушке. Я хочу помнить – даже во сне!

– Ну так положи голову на пол. Зачем тебе камень?

– А ты знала, что, когда Иаков спал на земле, где должен быть построен Храм, он положил под голову 12 камней, и они слились в один? Это символ того, что, хотя мы разделены на 12 колен, но мы единый народ. Я хочу поступить так же. Сегодня день, когда мы вспоминаем утраченный Храм. Нельзя забывать об этом.

– Ты такой чудесный, Хезкель, но это глупо. Ты не сможешь спать на камне. Вот, возьми свою подушку.

– Мне не нужна подушка! Ты знаешь, почему наш Храм был разрушен? Мы разрушили его, разрушив самих себя. Мы едины, но не знаем этого. Мы враждуем друг с другом, и вражда эта разрушает нас. Мы выглядим по-разному, но я – это ты, а ты – это я, и мы – часть друг друга. Все мы – часть Бога.

– А какое отношение к этому имеет Тиша Б’Ав?

– Все разрушение начинается с мыслей о том, что другие отличны от тебя. Чтобы быть жестоким с кем-то, нужно считать его не таким, как ты. Нужно сделать его чужаком. Словно в наших венах не течет одинаковая кровь, словно мы не дышим одним и тем же воздухом. Никто не может проявлять жестокость к такому же, как он. Но стоит счесть другого человека отличным – и все меняется. Это губит наш мир. Мы не можем быть разными. Все мы – часть одного Бога. Мы никогда не одиноки.

– И поэтому Храм был разрушен?

– В Тиша Б’Ав был разрушен не только Храм. В этот день зло вошло в этот мир. Да, ты права, во времена Храма мы разрушили себя изнутри. Мы были подобны младенцу, пытающемуся вырваться из материнской утробы, потому что он не может быть един с матерью. Но младенец не может дышать самостоятельно. Ты знала, что во время разрушения Храма мы проявляли жестокость друг к другу, и Бог собирался убить всех нас, но Он так сильно любил нас, что позволил вместо этого сжечь Храм. И Ему стало некуда идти. Я не возьму подушку.

С этими словами Ехезкель положил голову на камень и укрылся одеялом.

– Когда-нибудь Тиша Б’Ав будет праздником, – прошептал он, когда мы все улеглись. – Мы будем учиться. Мы снова будем едины, и этому научит нас Тиша Б’Ав. Мы будем танцевать все вместе и есть восхитительную пищу. И никто не поверит, что когда-то в этот день мы постились. Вот увидите, когда-нибудь мы будем праздновать Тиша Б’Ав!

– Он стал таким взрослым, – прошептала мне Лия, когда Ехезкель заснул.

– Ты можешь поверить, что это наш младший брат? – спросила я.

Мы посмотрели на подростка, который спал на камне.

– Надеюсь, он прав, – сказала Лия.

Мы не знали, что грядет. Мы не знали, что скоро станем чужаками – и даже перестанем быть людьми – и на нас обрушится величайшая жестокость в мире. Все, о чем в ту ночь говорил Ехезкель, сбылось через год. Весь мир, каким мы его знали, затрещал по швам и взорвался, неся смерть и разрушение всем и вся. И это потому, что мы не научились любить ближних, как самих себя… не поняли, что все мы – часть единого целого. Остались люди, которые хотели отделиться, и, отделяясь, они разрушали саму сущность того, что делает мир цельным. И у мира не осталось выхода, только