Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Джек Керуак

трапеза прошла успешно, я отправился в пекарню на носу и дал толстому пекарю, усатому французу, взятку, и он выдал мне прекрасную чересчур свежую буханочку хлеба, и вот с этим всем я уселся на бухту каната на крышке носового люка и съел все на чистых ветрах, и еда мне вообще-то понравилась. Слева по борту Гибралтарская скала уже уходила вдаль, воды поуспокаивались, и вскоре уже настал ленивый день, а судно довольно продвинулось курсом к Сардинии и южной Франции. И вдруг (ибо у меня были раньше такие долгие грезы об этой поездке, все теперь испорчены, о прекрасном сверкающем рейсе на великолепном «пакетботе» с красным вином в бокалах на тонких ножках и с веселыми французами и блондинками) легкий намек на то, чего я искал во Франции (где я ни разу не бывал), донесся по системе громкого оповещения: песня под названием «Mademoiselle de Paris», и все французские солдаты, сидевшие со мной на баке, укрывшись от ветра за переборками и надстройками, вдруг стали на вид романтичны и принялись разгоряченно разговаривать о своих девушках дома, и все наконец вдруг вроде бы стало указывать на Париж.

Я был исполнен решимости шагать пешком от Марселя вверх по трассе № 8 к Экс-ан-Провансу, а затем начать стопить. Мне и пригрезиться не могло, что Марсель такой большой город. Получив штамп в паспорт, я перешел железнодорожные сортировки, с торбой на горбе. Первый европеец, которого я приветствовал на его родной почве, был старым французом с велосипедными усами, который шел со мной по путям, но на мое счастливое приветствие не ответил: «Allo, l’Pere!» Но это ничего, сама щебенка и рельсы для меня были раем, непостижимая весенняя Франция, наконец-то. Я шел дальше, среди дымокотловых жилых домов XVIII века, изрыгающих угольный дым, минуя громадную мусорную фуру с огромной тягловой лошадью и кучером в берете и полосатой рубашке поло. Старый «Форд» 1929 года вдруг прогрохотал мимо к портовому району, содержа в себе четверых обереченных громил с «бычками» в зубах, как у персонажей из какого-то забытого французского кина моего ума. Я зашел в некое подобие бара, что был открыт воскресным утром спозаранку, где сел за столик и выпил горячего кофе, поданного дамой в банном халате, хотя и без пирожных, но их я добыл через дорогу в boulangerie, пахнувшей хрусткими свежими «наполеонами» и croissants, и поел от пуза, читая «Paris Soir» и под музыку по радио, уже объявлявшему новости о моем страстно-желаемом Париже, сидя там с необъяснимо тянущими воспоминаниями, как будто б я уже родился и уже жил в этом городке, был с кем-то братьями, и, когда я выглядывал в окно, голые деревья пушились зеленью из-за весны. Сколько лет моей старой жизни во Франции, моей долгой старой французскости, казалось, все названия лавок, épicerie, boucherie, раннеутренние лавчонки, как у меня дома во Франко-Канадии, как в Лоуэлле, штат Массачусетс, в воскресенье. Quel différence? Я вдруг стал очень счастлив.

План мой, видя огромность города, был сесть на автобус до Экса и по дороге на север к Авиньону, Лиону, Дижону и Сансу, и в Париж, и я прикинул, что ночевать сегодня буду в траве Прованса в своем спальнике, но вышло все иначе. Автобус был великолепен, просто местный автобус, и выкарабкивался он из Марселя сквозь крохотные общины, где виднелись французские отцы, колупавшиеся в аккуратных садиках, а детишки их выходили к парадным дверям с длинными булками хлеба на завтрак, и всякие типы садились в автобус и высаживались, такие знакомые, что я пожалел, что здесь нет моей родни на них посмотреть, послушать, как они говорят: «Bonjour, Madame Dubois. Vous avez été à la Messe?» Добираться до Экс-ан-Прованса оказалось недолго, и там я сел в уличном кафе над парой вермутов и смотрел на деревья Сезанна и веселенькое французское воскресенье. Мимо проходил человек с выпечкой и двухъярдовой длины хлебами, а по всему горизонту набрызганы тускло-красные крыши, и дымчато-голубые холмы вдалеке свидетельствуют, что Сезанн идеально передал провансальский цвет, красный, что он брал даже для натюрмортов яблок, бурый красный, и фоны темного дымголубого. Я думал: «Веселость, здравомыслие Франции так хороши после угрюмства арабов».

После вермутов я отправился в собор Сен-Совёра, от которого напрямки совсем недалеко до шоссе, и там, минуя старика с седыми волосами и в берете (а по всему горизонту Сезаннова весенняя «зелень», про которую я забыл, что она сопутствует его дымно-голубым холмам и ржаво-красной крыше), заплакал. Я плакал в соборе Спасителя оттого, что слышал, как мальчики-хористы поют роскошную старинную штуку, а повсюду, кажется, реют ангелы — ничего не мог с собой поделать, — спрятался за колонну от случайных вопросительных взглядов французских семей на своем громадном рюкзаке (восемьдесят фунтов) и вытирал глаза, плача даже от вида баптистерия VI века — сплошь старые романские камни по-прежнему с дыркой в земле, где крестили столько других младенцев сплошь с глазами ясного жидкого алмазного понимания.

Я вышел из церкви и направился к дороге, прошел около мили, презирая поначалу стопить, и наконец сел у обочины на травянистый бугор, глядевший на чистый Сезаннов пейзаж — крыши фермочек и деревья, и дальние голубые холмы с намеком на такую разновидность утесов, что более господствует к северу, к земле Ван Гога в Арле. Шоссе полнилось машинками, в которых не было места, или велосипедистами с развевающимися волосами. Я трюхал и выставлял палец безнадежно пять миль, потом сдался в Эгюйе, на первой автобусной остановке по шоссе, во Франции, как видно, автостопа не существует. В довольно дорогом кафе в Эгюйе, с французскими семействами, обедающими в открытом патио, я выпил кофе, а затем, зная, что автобус придет где-то через час, пошел прогуляться по деревенскому проселку, осмотреть внутренний вид на страну Сезанна, и обнаружил лиловато-коричневатый фермерский дом в тихой плодородной богатой долине — сельский, с обветренной розоватой черепицей на крыше, серо-зеленой мягкой теплотой, голосами девочек, серыми штабелями сена в кипах, удобренным известковым огородом, вишневым деревом в белом цвету, петухом, мягко кукарекавшим средь бела дня; высокими «Сезанновыми» деревьями позади, яблонями, вербами на лугу в клевере, фруктовым садом, старой синей повозкой под навесом амбара, поленницей, забором из сухих белых веток возле кухни.

Затем пришел автобус, и мы поехали через страну Арля, и теперь вот я видел беспокойные предвечерние деревья Ван Гога на сильном мистрале, ряды кипарисов метались, желтые тюльпаны в оконных ящиках, обширное уличное кафе с огромной маркизой, и золотой свет солнца. Я видел, понимал Ван