Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин

— Вы за выражениями-то следите, — как бы пытается одёрнуть его отец Панкраций, — мы не работаем, мы служим. Мужик работает, баба работает, король трудится, а мы — служим!

— Э-э-эх! — ещё пуще сокрушается отчим Кондраций. — Давно уж, коллега, нашими молитвами ни мужик, ни баба не работают… И если бы только молитвами… Да и мы разве служим? Кому? Чему? Себе прислуживаем, своим чревам ненасытным… А случись что — чрева эти нас выручать будут?

— Типун вам на язык за такие слова, коллега, — скалит зубы отец Панкраций.

А отчим Кондраций нюни распустил, соплями обвесился, гнёт свою шаткую кривую.

— Эх, — поднывает, — мне бы хоть какое чудо выпало! Хоть бы какое завалящее чудешко!

Помягчел отец Панкраций, новую коктейльную смесь размешивать принялся.

— Прекратим, коллега, этот пустячный разговор, — шепчет приватно в самое ухо отчиму Кондрацию. — Вы, сдаётся мне, пьяны немного, с кем не бывает! Будем считать, что я ничегошеньки и не слышал.

Говорит кротко, ласково — на ещё большую откровенность провоцирует. А отчим Кондраций — даром что выдающийся инквизитор со стажем — на эту удочку попался, как молодой пескарь. Обнял своего лицемерного коллегу за шею, ищет взглядом его лицо, а лицо-то — невидимое; одни глаза тлеют лукавыми сигаретками.

— А что мне остаётся, — говорит отчим Кондраций испуганно. — Только пить, других чудес у меня нету… Все эти воскрешения, все ковры-самолёты — всё у них, у безбожников!

— У вас мало ковров, коллега? — умиляется отец Панкраций и новую шипучую смесь в кубок подливает.

— Завались, — отвечает отчим Кондраций. — На полу лежат, на стенах висят, с антресолей свисают. Но ни один из них не летает, коллега. Ни один!

Отец Панкраций не удержался, поглядел на напарника со всей нескрываемой брезгливостью. А потом одним махом осушил свой кубок.

— А я в их чудеса не верю, — помотал головой по-лошадиному, так что брызги в разные стороны. — Не верю! Всё это подстроено. Ловкость рук, телесные тренировки, одним словом, циркачество. У мужика чуда быть не может, не должно! Только у нас на чудеса разрешение есть, только нам оно можно, потому как только у нас на чудо королевский монополиус!

— Да на кой нам чудо?! — развёл руками отчим Кондраций. — На кой? Зачем оно, коллега, вам, или мне, или трижды первому… короче, всей нашей шайке — на кой нам, например, скатерть-самобранка? На кой, спрашивается, если у нас и так стол только что не разламывается от этой жратвы поганой!

Сказал и тут же будто обратно в беспамятство вернулся, рухнул на стол мучным кулём. Отец Панкраций хотел ответить хлёстко и разоблачительно, да понял, что бесполезно — ничего коллега не услышит уже. «Ладно, — думает. — Лично запытаю дурака пьяного за все его похабные мысли, и против своей инквизиторской совести ничем не покривлю!»

Хотел, выходя из залы, перекреститься на иконостас, да вместо этого остановился и тому иконостасу пальцем погрозил — шалишь, дескать!

А отчим Кондраций остался в зале. Всё, что можно, допил, да ещё сверх того немного, чего нельзя, присовокупил. И сидит соломенным телком, слюни на стол выпускает.

А в Колокольном лагере дело к вечеру идёт. Лягушки запели, кузнечики расхрабрились, нагретые за день колокола от прохлады паром пошли.

Иван Горшене всё подробно рассказал: про казнь свою несостоявшуюся, про счастливое спасение, про то, как он Семионов с прямого маршрута развернул и попросил — нет, просто потребовал, — чтобы Горшеню хоть в гробу, а с собою забрать из мерзкой тюремной усыпальницы. А Горшеня Ивану всё то же заливное подаёт: «Ничего не помню. Тоннель, свет в том тоннеле, и всё». И от этих Горшениных недомолвок продолжается между друзьями некая холодная распря, самими ими ещё не осмысленная. Разошлись они по разным концам лагеря, затерялись друг от друга промежду прочими Семионами.

У Горшени от этого душевного дискомфорта (ну не привык человек врать!) началась к тому ж бессонница. Полежал было с четверть часа на правом боку, а сон не идёт. Полежал ещё минут десять на левом — та же, как говорится, проталина. Нога не ноет — непривычно. Даже книга Кота Учёного не помогает — видать, и на неё у Горшени какой-никакой иммунитет появился после на-тот-свет-путешествия. Да и до ночи далеко ещё — какой там сон!

Встал тогда Горшеня, напялил сапоги на босу ногу и давай ходить призраком по вечернему стойбищу — местности изучать, впечатления получать. Посасывает у Горшени внутри, и вроде как снова потребность у него появилась с Иваном побеседовать, а может, даже посоветоваться. Да только момент упущен: Иван теперь другим обществом занят — он с Надеждой Семионовной беседует. Он от неё не отходит, и она от него не отстаёт. Да и не то чтобы беседуют они, а скорее молчат друг с другом, слова едва выцеживают. Просто им приятно рядом быть. Сидят возле костра и мычат нараспев — души свои спевают. Горшеня походил вокруг да около, но сбивать спевку не стал, понял, что не его нынче время. Ладно, думает, пускай себе токуют, птахи весенние!

И снова пошагал он в другую сторону, к колокольным языкам. Видит, там братья Елисей с Еремеем Трифона Термиткина уму-грамоте учат, на земле слова палочкой рисуют и в те письмена секретаря носом суют. Горшеня сбегал за «Пролегоменами» и к Семионам присоединился, отвлекся на благое дело — из канцелярской обезьяны живого человека заново лепить.

А Иван тем временем портяночную схему на бересту перечертил и пытается на местности сориентироваться, понять, в какую сторону ему далее двигаться надо. Хотя двигаться ему пока не очень хочется, — хочется ему вот так вот рядом с Надеждой сидеть и ни о каких путешествиях не думать.

— Вот тут написано: Ушиная протока, — разбирает он вслух, как бы с собой разговаривая. — Что это? Где это?

А Надежда ему помогает, принимает все его пространственные вопросы на свой девичий адрес.

— Не знаю, — говорит. — По-моему, в округе ничего такого нет. Может, тут колдовство какое замешано, может, имеется в виду, что нужно в какое-то ушко влезть, чтобы в указанное царство попасть?

— Может быть, может быть… — вторит Иван. — А вот шестиугольный колодец с осиновым журавлём — есть ли такой?

— Кажется, есть, — кивает Надежда. — Что-то я про подобный колодец слышала, и вроде как он неподалёку, в нашем лесу. Брат мой старший, Аким, должен знать.

Пошли к Акиму. Тот самокрутку раскурил, данные подтвердил: есть в этом лесу, в восточном направлении, такой колодец — о шести углах да о шести гранях. Слухи про него недобрые разносятся, ходить к тому колодцу не рекомендуется, а уж нырять в него или пить оттуда — не приведи Господи. Иван голову почесал, точно местоположение колодца всё ж таки у Акима выведал, координаты в плане отметил.

— И что же, — спрашивает его Надежда, — пойдёте к колодцу тому?

— Пойду, а что делать! — отвечает Иван. — Получается, что в искомое царство только два пути — через этот колодец либо же через ушко неведомое. Где это ушко располагается и кому оно принадлежит, я не знаю, а колодец — рядом совсем, рукой до него подать.

— Тогда надо вот через этот овраг идти, — показывает Надя Ивану, — так короче будет, нежели кругом обходить. Вот, видите, здесь речка нарисована? На плане не помечено, но она Соломкой называется, я знаю её — тоненькая-тоненькая, почти ручеёк. Вот вверх по ней и надо двигаться.

Иван пригляделся, план в руках повертел и так и сяк.

— Действительно, так короче, — кивает и на девицу смотрит с некоторым робким восхищением.

— Я в этом разбираюсь немного, — говорит Надя.

— Вот те на! — Иван аж крякнул. Усмехается по-доброму: — Я думал, вы только вязать умеете да молодцов дюжих из плена выручать.

— Да и вы, Иван Кощеевич, наверное, не только девиц от казней спасать горазды… — говорит ему Надежда Семионовна. — Должно быть, ещё много добрых дел за вами числится?

— Честно говоря, — мнётся Иван, — я только вас одну и спас. И то — не мне, а Горшене спасибо.

— А если б на моём месте какая другая девица была или вообще не девица — всё равно спасать бы стали? Или нет?

Задумался Иван.

— Не знаю… Горшеня б стал, а я… Про себя — не знаю.

Честно сказал. И Надежда Семионовна эту честность поняла, оценила.

Дозанимался Горшеня грамотой с Триганоном — потянули-таки его в сон пролегомены Кота Учёного. Притулился он к колокольным языкам, руки под голову пристроил и уж готов был заснуть, да вдруг его как рычагом подкинуло. Он ведь ещё одной главной вещи Ивану не раскрыл — про бессмертие его, вернее, про его отсутствие! И снова Горшеня заворочался: надо срочно Ивану доложить о том, а как доложить — вот вопрос! Опять начнёт парень расспрашивать, интересоваться, откуда у Горшени такая информация. Стало быть, опять врать придётся, выкручиваться. Но делать нечего — надо сообщать, и так затянул.