Солнце сквозь снег - Дениз Робинс

— Она имеет влияние на мистера Нортона?

— Не знаю. Но мне известно, что во время каникул дети находятся под ее присмотром.

— Но если она сейчас в Йоркшире, чем же она может нам помочь?

— Не знаю, — мрачно признался Чарльз. — Да в любом случае Люсия всегда говорила, что Элизабет — девушка принципиальная и с ней нелегко договориться. Она, например, считает совершенно справедливым, что Люсии не разрешают видеться с детьми, пока она не станет законной миссис Грин.

Флоренс Грин моргнула. Ей больно было слышать горькие нотки в голосе сына, хотя она сама отчасти разделяла взгляды мисс Уинтер. Вся ситуация была такой запутанной и скандальной… Несмотря на все страдания Люсии, многие сочли бы предосудительным и нежелательным, чтобы девочки школьного возраста встречались с матерью, которая разводится с их отцом.

— Послушай, — заговорил вдруг Чарльз. — Если вечером Люсии станет хуже, надо будет что-то предпринимать. Что угодно, даже если мне самому придется идти к этому Нортону!

— Нет, Чарльз, это невозможно. Учитывая твою роль в деле о разводе, об этом не может быть и речи. Хорошо, я сама пойду с ним поговорю, попрошу его проявить милосердие, в порядке исключения.

Чарльз вспыхнул.

— О, мама, какая же ты у меня! Ради меня готова на все, что угодно! Но я не позволю тебе вмешиваться в эту историю.

Флоренс Грин криво усмехнулась:

— О, не волнуйся, я смогу поговорить с мистером Нортоном, как бы мне это ни было неприятно.

Гай Нортон стоял перед электрическим камином в гостиной своей квартиры в Найтсбридже и думал, чем заняться вечером — остаться дома и пораньше лечь спать, заглянуть в клуб и сыграть пару партий в бридж или поехать в гости к своему деловому партнеру Фреду Роуперу и сразиться в бридж с ним.

На самом деле ему совсем не хотелось развлекаться. На работе был тяжелый день — финансовый рынок бурлил, и, несмотря на Мюнхенский мирный договор, предвоенные тучи уже сгущались на горизонте Европы, так что в скором времени будут создаваться или теряться целые состояния. Помимо накопившейся усталости давала о себе знать простуда, а когда Гай подхватывал насморк, он становился вялым и обиженным на весь мир. Он был не в духе и не хотел ехать в клуб, еще меньше — к настойчиво приглашавшим его Роуперам. С Фредом он еще ладил, но вот Элисон… Гай уже не был к ней так благосклонен, как раньше, когда ему нравилось сравнивать ее с Люсией в пользу последней. Элисон, вернувшись из Франции, бестактно выложила ему, как она случайно столкнулась с Люсией в Антибах, и Гаю это очень не понравилось.

Ему было неприятно, что какая-то тощая сплетница напоминает ему, что Люсия ездит по Европе со своим «кавалером», к тому же Элисон подробнейшим образом описала, как та была одета — в изящном платье, с белыми орхидеями в волосах, с бриллиантами, которые подарил ей Грин.

Элисон, конечно, возмущалась Люсией изо всех сил, но в памяти Гая вдруг всплыла до боли знакомая картина: как его жена, обворожительно прекрасная, идет по многолюдному залу ресторана, грациозная, гордая, великолепная. Он вдруг ясно вспомнил ее точеную гибкую фигуру, царственный наклон головы, сияющие, лучистые глаза и темные волосы, крупными завитками обрамляющие идеальный овал лица.

Когда-то это красота принадлежала ему, а теперь она была ему недоступна. В каком-то смысле Гай всегда чувствовал, что никогда по-настоящему не обладал этой женщиной. С самой первой минуты, лаская ее юное податливое тело, он чувствовал, что она отдается ему физически, но духом остается чужой.

И эта мысль часто мучила его, буквально сводила с ума. В Гае, под маской респектабельности, всегда таилась искорка безумия. Когда они играли свадьбу, он понимал, что Люсия — неопытная девочка, которую глупая мать уговорила на этот брак в момент разочарования в артистической карьере и которой льстили настойчивые ухаживания взрослого мужчины. Поначалу он пытался вызвать в Люсии ту же безудержную страсть, какую испытывал к ней, но вскоре оставил свои попытки и довольствовался только физическим обладанием.

Но он никогда, ни на минуту не мог заподозрить, что Люсия способна бросить его. Мало того, что его тщеславие было уязвлено, а к имени привлечено нежелательное внимание, — Гай приходил в бешенство оттого, что его жена любит этого проходимца Чарльза Грина. Даже теперь, спустя полгода после внезапного бегства Люсии, он вздрагивал при мысли об интимной стороне ее любви к его счастливому сопернику, молодому, красивому мужчине. Поэтому рассказ Элисон Роупер о том, как она столкнулась с Люсией на юге Франции, вызвал в нем неожиданно сильную волну ностальгии. Тогда, вернувшись от Роуперов, Гай заперся дома один и стал глотать виски, стакан за стаканом, позволяя своему и без того разнузданному воображению разыграться вовсю. Он мысленно проследил, как эти двое возвращаются в отель, как падают друг другу в объятия, оказавшись наедине в номере, причем Люсия делает это со страстным желанием.

Постоянные размышления о жизни Люсии наполняли Гая бессильной яростью, которую он пытался заглушить спиртным. Кончилось тем, что всеми уважаемый Гай Нортон превратился в заядлого алкоголика, которого не узнавали даже самые близкие друзья. Этот человек исходил жаждой мести, но гнев его был обращен не столько на мужчину, который увел у него жену, сколько на женщину, которая так оскорбила его. И отомстить ей он мог только одним способом — с помощью детей. Люсия хотела забрать девочек, но будь он проклят, если позволит ей хоть раз увидеться с ними!

Гай твердо стоял на этом, отклоняя все ее просьбы, призывы к здравому смыслу и мольбы смилостивиться. Он отказался говорить с ее матерью, даже не стал слушать ее жалкие заискивания. Он пропустил мимо ушей мимоходом брошенное замечание Элизабет Уинтер, что «нечестно» так строго ограничивать общение Люсии с дочерьми. Что по этому поводу думали сами девочки, он не знал и знать не хотел.

И вдруг, когда он стоял перед камином, шумно сморкаясь и проклиная жену последними словами, зазвонил телефон. Гай снял трубку аппарата на письменном столе.

— Нортон слушает. — Он всегда так отвечал, кто бы ему ни звонил, причем произносил эти слова с такой важностью и четкостью, как диктор по радио объявляет: «Говорит Лондон».

На другом конце зазвучал знакомый голос — писклявый, очень женственный и в то же время почти детский.

— Гайчик, это ты, мой сладкий? А что ты не пришел? Обещал меня ужинать повести сегодня, негодник.

— Ах да, — буркнул он и нахмурился. Назначенное свидание совершенно вылетело у него из головы. — Прости, Банни, я только что вернулся с работы, — солгал он. — Столько дел навалилось — не мог тебе даже позвонить. И потом, я приболел. У меня простуда. Признаться, я говорю с тобой, лежа в постели.