Макиавелли - Никколо Каппони

Новым оскорблением послужило предложение Людовика быть вместе с королем Испании посредником в мирных переговорах с пизанцами — более унизительного предложения флорентийцам до сих пор никто не делал. В результате под давлением разгневанных горожан власти республики начали обсуждать, можно ли найти нового союзника и присоединиться к Максимилиану, не прогневав при этом Францию. В связи с этим было решено отправить не посла, а представителя с ограниченными дипломатическими полномочиями (mandatario) в рейхстаг, который должен был собраться в Констанце в апреле 1507 года. Сначала Содерини хотел поручить эту миссию Макиавелли, но его решение вызвало бурю протестов среди аристократов, полагавших, что для выполнения подобной задачи необходим человек более высокого происхождения.

Притом что среди флорентийских аристократов оказалось немало врагов гонфалоньера, пожелавших лишний раз вставить палки в колеса Содерини, они были по-своему правы: в мире строгих иерархий успех подобной миссии во многом зависел от социального положения человека, а не от его способностей. Так, отправить ко двору императора обычного секретаря значило совершить серьезную дипломатическую ошибку, которая могла привести к противоположным результатам. Противники Содерини добились своего, и 25 июня правительство направило в Германию Франческо Веттори.

В известном смысле это решение было компромиссным, поскольку Веттори хоть и не был другом гонфалоньера, но и к числу его ярых противников (в отличие от братьев Паоло, люто ненавидевших Содерини) также не принадлежал, во всяком случае, свидетельств тому не было. Более того, ранее Веттори занимал ряд постов в административных и политических структурах Флоренции, однако в силу ограниченности полномочий его опыт в международных делах был небогат.

Никто так не переживал неудачу гонфалоньера, как Макиавелли. Хотя он и сам не рассчитывал отправиться в путешествие по ту сторону Альп, но воспринял такое решение как акт публичного унижения. Никколо, по всей вероятности, полагал, что подвели его именно те, кого он считал друзьями, в особенности Содерини. Макиавелли наверняка оплакивал свою участь, хоть у него и не было особых оснований, принимая во внимание то, что в конце июля он получил два письма, авторы которых пытались его и утешить, и дать мудрые советы.

Филиппо Казавеккиа, которому Никколо доверял, приводил длинный перечень примеров из Античности и недавней истории Флоренции, когда дружба перерастала во вражду, что сам он считал в некоторой степени неизбежным «по прошествии времени». Также Казавеккиа иронично подметил, что «чаще всего города разрушает тесная дружба, какую мы видим каждый день». Он подчеркнул, что в отношениях необходимо соблюдать обходительность и сдержанность, и не только ради сохранения дружбы, но и «во избежание зависти и подозрительности, столь распространенной в городах, подобных этому». Филиппо явно пытался втолковать Макиавелли, что его поведение отдалило от него тех, кто готов был его поддержать, и предупредить, чтобы Никколо ради собственного блага ни в коем случае не сторонился Содерини и не держал на него зла. «Не спешите судить о триумфе в Германии, — писал Казавеккиа, — ибо хвастунам, отнявшим его у вас, в Азии не преуспеть».

Алессандро Нази выскажет эту же мысль в письме Макиавелли, датированном 30 июля 1507 года. Но если Филиппо писал довольно выспренне, то подход Нази был куда приземленнее:

«Мой дорогой счастливец Макиавелли! Надеюсь, вы пришли в себя. Ваше письмо от 23-го числа сего месяца было довольно назидательным, но я не намерен отвечать на него в силу нехватки времени и бумаги. Я был бы рад узнать, что теперь, когда вы оправились, вам плевать на миссию при дворе императора, и верю, что лучше бы вам оказаться во Флоренции, чем в землях германцев, о чем мы сможем поболтать при встрече.

В конце концов, всему приходит конец, как это происходит с детьми, чьи родители иногда дозволяют им забавляться с тем, что кажется тем интересным, а потом, когда интерес начинает их раздражать, отбирают игрушку. Ибо честные, богобоязненные люди, пекущиеся о благе общества, скорее примут лучшее решение, независимо от положения дел, достатка или бедности, высокого положения или низкого».

А закончил Нази до боли знакомым рефреном: «И если вы все же надумаете мне ответить, это не будет смертным грехом», тем самым напомнив Никколо о том, как важно поддерживать добрые отношения, если он хочет, чтобы «честные, богобоязненные люди, пекущиеся о благе общества», оставались на его стороне. Если одни, подобно Нази, видя равнодушие Макиавелли, лишь пожимали плечами, другие, напротив, могли затаить на него обиду, в чем Никколо убедился на собственном опыте.

Остаток лета Макиавелли руководил формированием воинских подразделений, передвижениями войск и перевозкой припасов по флорентийским владениям. Пришло и длинное письмо от дона Мигеля де Кореллы: кондотьер пытался оправдаться, видимо, надеясь предотвратить свою отставку (возмущенные флорентийцы требовали его казни, чтобы впредь обезопасить себя от мстительного и обозленного врага — над городом все еще витал призрак Паоло Вителли).

Лишь раз рутинную работу Никколо прервала краткая поездка на юг Сиены в августе. Правительство поручило Макиавелли разузнать о приезде кардинала Бернардино Карвахаля, которого папа отправил в Германию для выяснения истинных намерений Максимилиана, но Никколо не сумел ничего разузнать, довольствуясь лишь слухами. Единственно, о чем можно было предположить, и с этим соглашались, по-видимому, все, и не только в Сиене, — это то, что Максимилиан намеревался выступить в Италию, поскольку рейхстаг уже проголосовал за начало сбора войск для проведения этой кампании. По ту сторону Альп сгущались тучи, и Флоренции нужно было найти тихую гавань на случай, если разразится буря.

С самого приезда ко двору императора Франческо Веттори столкнулся с массой сложностей, связанных главным образом с его ограниченными полномочиями, а также с полнейшим незнанием немецкого языка (отчасти проблему решала латынь, на которой говорили в папской курии, однако отсутствие языковых навыков не позволяло послу общаться с немецкими чиновниками в кулуарах, как он хотел). Император стремился получить от Флоренции финансовую помощь, и Веттори, хоть и отклонив наиболее абсурдные требования монарха, всерьез полагал, что 30 тысяч флоринов хватит, чтобы смягчить его враждебное отношение к республике. Однако выполнение поставленной Франческо задачи осложняли представители других итальянских государств, неустанно нашептывавших императору о том, что Флоренция платит Людовику XII, тем самым давая французам возможность удерживаться в Италии. Между тем, по непроверенным слухам, весьма заманчивое предложение Максимилиану поступило от Медичи, желавших заручиться его поддержкой и вернуть себе власть. Расстроенный Веттори попросил правительство заменить его другим, более подходящим послом, который сумел бы «провести переговоры и принять решение». Император урезал требуемую сумму до 50 тысяч дукатов, но желал получить их немедленно, заявив, что в противном случае пусть представитель Флоренции больше не показывается ему на глаза.