Три птицы на одной ветке - Александр Чуманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Эльвира уняла слезы, разделась, кинула двадцатикилограммовый баул посреди прихожей, наскоро умылась хлорированной водичкой, из ванной вышла без малейших признаков макияжа, отчего у матери сердце враз зашлось — какая же дочка-то старая, господи, почти такая же старая, как я, мы с ней две одинокие, никому не нужные старухи, а вся разница — я умру чуть раньше, она — чуть позже, а то и наоборот, если придет расплата за многолетнюю «в/п», только это — не дай бог, этого произойти ни в коем случае не должно…
Эльвира начала есть незатейливый супчик, но вдруг снова на нее накатило, снова слезы часто-часто закапали да прямо в тарелку. И мать пошутила, мол, прекращай, а то придется суп водой разбавлять да кипятить по новой — соль же, они рассмеялись над банальной шуткой, затем Эльвира смахнула слезы не слишком-то чистым кухонным полотенцем, размазав по лбу какую-то сажу либо остатки косметики, над этим тоже посмеялись, а потом, когда дочь утолила основной голод, они пошли в Эльвирину комнату, где все стояло на законных местах, сели на софу, которая твердостью характера была под стать хозяевам, и проговорили до самого вечера, потому что в письмах разве напишешь обо всем… А вечером явился солдатик, который приходился обеим, что называется, «седьмая вода на киселе», он позвонил в дверь, и бабушка осталась сидеть на месте, а дочь пошла открывать. Но прежде чем открыть, Эльвира накинула цепочку, и так при накинутой цепочке они и поговорили.
Забавно, что Саня и в такой ситуации попытался приложиться к ручке «милой тетечки», но та ему никакого шанса не дала, а высказалась предельно конкретно и жестко, может, она все сто пятьдесят девять дней и ночей своей сердечной блокады разучивала данные слова:
— Так вот ты какой, Шурик! Молодец, орел, я тебя примерно таким и представляла.
— Спасибо на добром слове…
— Спасибо скажешь потом, а пока не перебивай тетушку, это не вежливо, а ты, я наслышана, очень вежливый и даже, хи-хи, галантный. Так вот, я премного благодарна вам, молодой человек, за то, что вы скрасили, как могли, бабушкино одиночество, но теперь это буду делать я. Таким образом, в вас нужды больше нет. До свидания.
— Но простите, б, я хочу поговорить с самой Алевтиной Никаноровной…
— Увы, это абсолютно невозможно, ибо я только что проводила Алевтину Никаноровну к одной ее старинной подруге в гости на несколько дней.
— А когда она вернется, нах?
— Что значит «вернется нах?» «Нах», я спрашиваю, что значит? Какой смысл вы в это вкладываете?
— Да никакого, нах… Тьфу, просто привязалось, б.
— Лучше бы что-то другое привязалось, например, деликатность, сомнение в собственной неотразимости… Думаешь, умение в жопу без мыла влезать — это твоя путеводная звезда? Все, иди в казарму. Там твое место. И пока с честью не отслужишь, больше не появляйся. А то обороноспособность нашей Родины страдает. Но после — милости просим на чай. Тогда, может быть, я даже сочту возможным извиниться за сегодняшний разговор. Но — ни днем раньше.
— Что ж, до свидания. Извините. И не сердитесь на меня, тетя Эля. Привет Алевтине Никаноровне.
И с этим солдатик удалился. Даже слова грубого не сказал. Хотя повод был. И лучше бы он воспользовался им. В смысле, бабушке было бы так намного легче…
38.В продолжение всего этого трудного разговора Билька несколько раз порывался выскочить на лестничную площадку, но Эльвира постоянно и бесцеремонно отпинывала его прочь — как только не цапнул.
А Алевтина Никаноровна, наоборот, сидела, как парализованная. Так паршиво она себя давно не чувствовала. Может — и вовсе никогда…
Больше они этого парня не видели. Он даже не звонил ни разу. Это обстоятельство тоже мучило бабушку, как и другие, связанные с ним обстоятельства, а тут еще пришло из Коркино последнее письмо от двоюродной сестры Таси.
Да, она так и написала, что письмо последнее, потому что врачи нашли у нее рак, значит, осталось ей маленько.
Сестра сообщала, что внук ее, демобилизовавшись из армии, ни в какой институт поступать не поехал, на Светке тоже официально не женился — они просто стали жить вместе безо всякой свадьбы, как теперь модно. И это, возможно, правильно, поскольку ни о какой простыни с брачного ложа не могло быть и речи, Светка давно уж не целка была, она невинность, как сказал Сашок, еще в шестом классе потеряла, когда первый раз пьяной напилась, а в седьмом уже сделала первый аборт. В общем, стали они сожителями, ребенка, правда, не родили — ранние аборты ведь редко обходятся без осложнений — только забеременеет — выкидыш, только забеременеет — опять…
Но это тоже, наверное, к лучшему, потому что оба они нигде не работали, а жили весело, даже машину купили. А потом Санечку повязали менты, и был суд; и дали одиннадцать лет с конфискацией — оказывается, Санечка наркотиками торговал, о чем все кругом давно знали, и только родная бабушка, выходит, нет.
Сашку посадили, а Светка выскользнула да сама же и подсела на иглу, и теперь она страшней войны германской, родители ее выгнали, ночует где придется, бомжиха бомжихой, и говорят, скоро от СПИДа помрет.
А Сашка пишет с зоны, что он ее все равно любит, чтоб бабушка не верила сплетням, что его Светланка не такая и что он ее спасет, когда выйдет на волю, а до воли-то — ох-хо-хо…
В конце письма сродная сеструха благодарила Алевтину Никаноровну за то, что она привечала внука, пока он служил, а еще за то, что сейчас на его письма отвечает и верит, что он не пропащий человек, а только оступившийся, в связи с чем содержалась в письме последняя просьба; чтоб сестра помогла парню, когда он отсидит, чтобы, стало быть, Алевтина Никаноровна непременно до этого счастливого дня дожила…
Прочтя такое письмо, бабушка чуть с ума не сошла от горя и отвращения к себе и ко всему миру. Она бы, наверное, сошла, да тут случился с ней ишемический инсульт, и она отдала богу душу, так в него и не уверовав. Умерла, наверное, даже раньше сестры, не дождавшись от внучатого племянника ни одного письма, а его освобождения из неволи — тем более.
Эльвира похоронила мать рядом с бабушкой Матреной в низинке Сибирского кладбища, а на девятый день вдруг безо всякого предупреждения прикатила из Австралии Софочка с Кирюшей.
— Что случилось?! — ужаснулась мать, уже изрядно уставшая ужасаться.
— Ничего. Просто — соскучилась. Просто почувствовала вдруг: «Родина-мать зовет…»
— Это тебя-то? — не удержалась Эльвира от ехидства.
— Представь себе — меня. Да ты не переживай особо, мы с Кирюшкой всего лишь в гости.
— Да я вовсе не переживаю, что ты, я рада, может, съездим вместе на кладбище?
— Извини, мы с дороги. Небось, помнишь еще, что это такое. Но в другой раз — непременно. А ты езжай.
И Эльвира поехала на кладбище одна, чтоб поделиться с покойной матерью радостью. Она вообще издавна любила беседовать с покойниками сквозь неодолимую толщу земли.
Конечно, Эльвире уже вновь мечталось отправиться куда-нибудь прочь из этих мест, конечно, она уже помаленьку начинала скучать по Австралии, но раз такое дело, раз единственная дочь и единственный внук здесь, стало быть, к чертям собачьим эту Австралию и все прочие континенты… А все же не зря она «портила» Кирюшку русским языком!
А Софочка безо всяких проблем вскоре поступила на свою прежнюю работу, достала с антресолей пыльную докторскую, полистала да и выкинула в мусоропровод. Устарела работа. Но ничего — за другую принялась. И трудилась очень увлеченно.
В первое время она часто названивала мужу. И он — тоже. А потом звонки стали редкими. А потом Джон приехал в Екатеринбург на несколько дней, сын его, разумеется, не признал, Софочка обрадовалась тоже не особо, однако несколько ночей они спали вместе, после чего австралиец уехал, и больше не было от него ни слуху, ни духу…
Где-то года через полтора Софья сделалась доктором наук и сразу уехала на год в Америку. Читать лекции в каком-то университете. А сына и мать она с собой не взяла. Не было возможности. Да и надобности — тоже.
Через год она вернулась, и пришлось Кирюхе по новой к ней привыкать, правда, прежним маменькиным сынком он уже не стал, потому что привилегии бабиного внука его устраивали больше.
Сгоряча мать чуть было не отдала сына на казенное воспитание в детсад, но сын вместе со своей бабушкой устроили сущую истерику, и ученой маме пришлось уступить.
Больше Софья Михайловна не принимала приглашений от американских универов, ей, настоящему русскому профессору, так именоваться в Америке не понравилось, потому что там любая шваль величает себя этим званием. Если на какой-нибудь симпозиум — пожалуйста, но читать лекции дебилам, понятия не имеющим о вступительных экзаменах и конкурсе, нет, ищите дураков в других местах.
А имя ее широко известно как в России, так и за рубежом. В кругу специалистов, разумеется. А кроме того, к сорока годам она сделалась гораздо интересней внешне, чем была в двадцать. Ибо — обозначилась порода. Так что в личной жизни у нее достаточно радостей, хотя от рук и сердец она отказывается категорически, со смехом вспоминая времена, когда ей вдруг взбрендило, будто смысл жизни в семье, детях, кулинарии.
