Обратная сторона - Ольга Иженякова

Зато потом ужин в солдатской столовой оказался вполне съедобным. Солдаты, соскучившиеся по горячей еде, были невероятно счастливы, наворачивая хорошо проваренную гречневую кашу с маслом. Много ли военному люду надо?

Узнав о случившемся, односельчане поварихи запретили ей под страхом смерти работать в столовой. Конфликты с русскими военными, которые рисковали ради них своей жизнью, им были ни к чему.

С тех пор солдаты сами стали готовить себе еду. На полевой кухне дежурили охотно по очереди.

На станции в Тюмени Виктора встречали мама, сестра и соседи — Сережины родители.

Им пришла похоронка, мол, пропал без вести. А их, как это бывает, интересовало очень многое: если погиб сыночек, то как? Можно ли по-христиански похоронить? Что он говорил, когда видел последний раз Виктора и случайно не предчувствовал ли неладное? Ведь у Сережи очень хорошо была развита интуиция. А может, зря они так переживают, вдруг он в чеченском плену томится, а родителей волновать не хочет? Где им, простым людям, выкуп взять в случае чего? (Если бы они только знали, что хуже чеченского плена ничего не бывает…)

Виктор обнял Сережиных родителей и сухо срывающимся голосом сказал, что ничего об их сыне не знает, может, он и в плену, но не исключена также и смерть. На войне ведь все возможно.

Если бы эта встреча была единственной! Папа и мама убитого друга помогали семье Виктора во всем.

Отец Сережи частенько стал заходить к Виктору вроде как по делу, а сам садился за стол, доставал сигареты, курил и подолгу молчал. Мама хлопотала над ним — то чашку чаю подаст, то варенье, то свежеиспеченные пирожки. Но мужчину эта суета не интересовала. Он смотрел на Виктора так, будто о чем-то догадывался или хотел что-то важное спросить, но по деревенской скромности не знал, с чего начать.

Виктор тоже молчал, он после Чечни стал на редкость молчаливым и задумчивым. Ни с кем из бывших одноклассников, которые их с Сережей провожали в армию, поддерживать отношения не захотел. Проигнорировал также школьный вечер встречи выпускников. После пережитого любые встречи, дни рождения и свадьбы стали казаться пустым времяпровождением.

Ему часто снился Сережа со своей страшной просьбой. Они во сне долго разговаривали. Виктор не раз просил прощения у друга, на что тот обычно улыбался и говорил, что, наоборот, это он, Сережа, в этой истории чувствует себя виноватым. Руки ведь были свободны, мог бы и сам…

И когда Виктору стало казаться, что еще немного, еще один такой сон, и он сойдет с ума, пошел на исповедь к священнику. Не пойти он не мог. Потому что не было желания жить дальше. С ума тоже боялся сойти, вдруг в бреду все расскажет, что станет тогда с Сережиными родителями? А с его матерью и сестрой?

Только после того, как он исповедался, ему сделалось немного получше и возникло желание уехать куда подальше от людей и жить где-нибудь в глухом непролазном лесу.

Однажды отец Сережи все-таки прервал молчание. Давно уже перевалило заполночь, домашние спали, будильник стоял на кухне, что означало — завтра выходной, а потому идти никуда не надо и утром можно подольше поспать.

— Понимаешь, Вить, — начал медленно мужчина, глядя в пол, — я, когда в молодости после армии пришел домой, почти сразу в город подался, денег подзаработать, ну и с Людой, матерью Сереги, подружил маленько. Так, думал, не серьезно. Не нравилась она мне…

Потом уехал, устроился на завод, думаю, дай денег скоплю, а уж потом семьей обзаведусь — ну, чтобы не с нуля-то начинать, сам ведь в нищете вырос. На двоих с брательником одни штаны, не поверишь, носили. Мечта тогда у меня была, как сейчас помню, иметь три костюма разного цвета. И три рубашки к ним, чтобы, значит, в тон. Уж больно охота мне было прибарахлиться, фрайерком таким по деревне пройти. Ох, как охота, не передать! Я же в нищете-то вырос.

А тут, представляешь, получаю письмо от Люды: приезжай, родной, мол, я беременна!

Сначала такое зло взяло! Бабы ведь дуры, какие еще дуры — сначала дают, потом думают. Но поостыл, поговорил с мужиками со своей бригады, взял расчет и поехал в свое село. Хреново так на душе было от всего этого, веришь?

В районе на автостанции встречаю зареванную Люду! «Куда ты?» — спрашиваю. А она мне отвечает, что идет аборт делать: с родственниками посоветовалась, вот и решили, значит, дитенка порешить, едрена мать! Представляешь, какая случайность — если бы я не успел, приехал не утренним автобусом, а вечерним, — все, получается, не было бы Сереги!

Мне после этих Людиных слов как будто по мозгам чем-то тяжелым дали, развернул ее на девяносто градусов, хлопнул по заднице и повел корову на автобусную остановку…

По первости, по самой-самой первости, у меня, скажу честно, были разные подозрения, что пацан не мой и все такое. В наших краях, знаешь, какие языки имеются, ими в самый раз улицу подметать. Но потом Серега стал подрастать, драться. Ты же помнишь, какой он у меня драчун был? Потом с русским языком в школе нелады пошли, он, как и я, глаголы всякие до смерти ненавидел, а самое главное — у нас же родинки в одних и тех же местах. Так вот, все сомнения у меня враз улетучились.

Я завсегда о таком сыне, если хочешь знать, мечтал. Он же, помнишь, наверное, за мной как хвост везде ходил. Я в гараж, он в гараж, я в баню, и он в баню. Мне мужики говорили: «Чо это ты за собой пацана везде таскаешь, думаешь, ему интересно твои матерки слушать?» А Серега обычно за меня отвечал: «Интересно, дяденьки, еще как»… Еще как…

Отец Сергея закурил, помолчал, потом, глядя на Виктора, спросил:

— Ну что, парень, скажешь? Не знаю, поймешь или нет? Ты же у нас без отца вырос. А мне без Сереги сложновато сейчас. Бывало, мать водку спрячет, так Серега в два счета найдет. А на проводах с ним так хорошо посидели. Сказал мне на прощание, что, когда вернется с армии, сделает себе охотничий билет, купит мотоцикл и ружье. Я ему еще взялся маленько деньжатами подсобить. Думал, мать уговорю нетель по весне сразу же продать и Сереге отложить, зачем ему одному корячиться, чай родители у него имеются. Такие вот, парень, у нас планы семейные были.

— Видите ли, — начал несмело Виктор, — не могу я об этом… сейчас… Еще мало времени прошло, всего-то ничего. Иногда кажется, что Сережка живой и никакой войны в помине не было, ведь здесь все так же, как два, полтора года назад: так же колодец скрипит, мамка варенье облепиховое все так же варит в старом тазике, и вы все на том же мотоцикле ездите, где мы с Сергеем в седьмом классе на сиденье написали неприличное слово…

Отец горько улыбнулся и сказал:

— Не знаю, чем вы там написали, но оно не стирается. Я чем только не пробовал отмыть.