Отвага - Паскаль Кивижер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ничего хорошего не увидел. Зато он принял решение. Здравое или дурное, во всяком случае, свое собственное. Что-то неведомое в глубине души всегда работало как тормоз, удерживало в режиме пассивного подчинения, дисциплинировало. Сегодня поутру он впервые почувствовал себя собой. Словно очнулся после длительного обморока. И стал действовать по собственной воле. В его руках отныне все грядущие решения, важные и не очень. Невозможное вдруг показалось Лукасу достижимым. Он оттолкнул Аякса и оказался на свободе.
Тучи с мерцающими краями сгрудились над кедром. Похоже, вскоре пойдет снег.
Лукас перетащил кладь на первый этаж башни. Хоть какое-то укрытие, пусть и ненадежное, готовое обвалиться. Приспособил для переноски большой кусок брезента, куда были завернуты какие-то инструменты. Потом натянул тот же брезент между двумя яблонями и сделал навес-палатку. Набил мешки сухой травой – вот и постель готова. Между трех больших камней развел огонь, подвесил котелок на своем поясе, скрутив треногу из крепких палок. Пока Лукас обустраивался, тучи укрыли вмятину, будто крышка – шляпную коробку. Будет, будет снег, не иначе.
С крутого холма, прячась за деревьями, Эма наблюдала за Лукасом. Она видела, как он плыл с лошадьми, пил, смеялся, спал… А теперь сидел на корточках возле кучи мокрых веток и слой за слоем перочинным ножиком добирался до сухой сердцевины. На это нужно время и терпение, но ведь Эсме сказала, что береза непременно загорится.
Эме захотелось подойти к Лукасу. И захотелось его прогнать. Так она и стояла за красным кленом, сосала большой палец и расчесывала болячки.
Лукас ждал Эму, но не видел ее.
Сноп искр посыпался из огнива, загорелся веревочный трут и три сухих гриба из жестяной коробки Эсме. Огонь громко затрещал. Эма потянулась к огню. Вот бы спрятаться под брезентом от хлопьев снега, мешавших разглядеть его укрытие.
Нет, нет. Ей лучше оставаться здесь, грязной, измученной, с утешительным пальцем…
Лукас сварил две картофелины и лук-порей в котелке Сабины. И даже вскипятил воду в берестяном конусе, преуспев лишь на третий раз. Дважды конусы прогорали, и вода заливала огонь. Но он приспособился: держал берестянку над огнем и часто менял руки, чтобы не обжечься.
Эма приказала ему уйти. А он не ушел. Она голодна. Она замерзла. У него огонь. У него суп.
Почему он остался?
Можно ли ей к нему подойти?
Да?
Или нет?
Когда?
Уже начинало темнеть, когда Эма все-таки подошла. Призрак в платье, которое было когда-то красным. Серебряные пряжки на сапожках Бенуа, несмотря на грязь и глину, поблескивали. Плащ волочился по земле, золотая цепочка осталась где-то в крапиве.
– Суп невкусный, соли-то нет, – заявил Лукас как ни в чем не бывало.
Он устроил ее на одеяле, отдал свой плащ и налил горячего супа в чашку. Чашку она оттолкнула.
– Ешь, Эма. Знаешь, что бывает, когда люди не едят? Они умирают. Глупость какая, да?
Эма обняла себя и, раскачиваясь, стала что-то напевать.
– Тебе больно? – спросил Лукас, указывая на распухшую щеку. – Дай я взгляну.
Она загородилась от него локтем. Лукас собрал горсть снега, нападавшего на брезент, и приложил к опухшей щеке. Эма снова засунула палец в рот.
Сущий младенец.
Кормить надо с ложечки. Зуб вырвать прищепкой.
Так Лукас и сделал.
Неделя за неделей осторожно подтягивал Эму к берегу жизни. Просыпался на рассвете, разводил огонь, варил кашу. Через песок и угли, оставшиеся от костра, фильтровал воду Верной, она темнела от сажи, но становилась пригодной для питья. Кормил Эму с серебряной ложечки и дул на каждую. Сластил кашу медом, пока он был. А к деснам, туда, где предстояло вырвать два зуба, прикладывал снег. Заворачивал в нелепый красный плащ и отпускал прятаться за любимый клен.
Кони паслись, двор понемногу очищался. Обнажились остатки хлева, дровяная печь, поилка, колодец, каменная скамья, изгородь, за которой когда-то был огород. Лукас запряг коней и выкорчевал тополь, который пустил корни в башню, а теперь пошел на дрова. Кони помогли Лукасу вытащить опасные балки и избавиться от плюща, правда, вместе с частью стены. По счастью, фундамент оказался крепким, и Лукас вместе с брезентовым навесом переселился в подпол, под надежную защиту.
Каждый вечер ужинали безвкусным супом. Желудок Эмы бунтовал против каждой ложки, но понемногу привык и усваивал все большее количество. Лукас считал, сколько она съела. Он говорил мало. Эма не говорила вовсе. Огонь, третий в их компании, был самым разговорчивым.
По ночам часто шел снег. И еще дул ветер. Деревья шумели, как море, а щели свистели, будто летящие стрелы. Пока медленно угасал огонь, Лукас возле нагретой стены пытался вязать, разрабатывал неловкие пальцы. Потом подбрасывал в очаг последнее сырое полено и укладывался спать, поближе к коням, тесно прижимая к себе Эму, завернутую в два плаща и в два одеяла. Она сворачивалась крошечным клубком, а кони и Лукас ее оберегали. Днем Лукас никогда не прикасался к Эме. А ночью держал ее в объятиях нежно, будто пострадавшее крыло бабочки, чтобы она не замерзла насмерть.
Может быть, лучше отвезти Эму куда-то еще, где есть крыша над головой, тепло, постель? Нет. Пока она целыми днями пряталась за кленом и сосала палец, следовало оберегать ее здесь. Беда в том, что еда подошла к концу. Вместо воска для чистки обуви подарили бы им удочку… Лукас смастерил подобие сетей, но рыба не ловилась, а рогатина и вовсе оказалась ни к чему. И не росло ничего в феврале месяце, кроме бороды у Лукаса, так что теперь он варил суп из остатков сухой крапивы, лопуха и мерзлого топинамбура. Предстояло отправиться на поиски пропитания, другого выхода нет. Он ел как можно меньше, оттягивая момент, когда придется оставить Эму одну. Очень исхудал и поневоле забрал ремень, на котором висел котелок.
Наступило утро, когда он решил, что медлить больше нельзя. Сломал ледок на ведре с водой и позавтракал, как обычно, водичкой. Взялся за работу: принялся прокладывать дорогу на юг сквозь колючий кустарник. Лукас сражался с колючками, а у Эмы тем временем созрело одно решение. Все это время она жила в грязи, ненавидела свое тело и хотела от него избавиться. Довольно. Собственная вонь непереносима.
Эма спускалась к реке, словно шла по канату. С немалым трудом сняла с себя то, что было когда-то платьем. Снег таял на голове, ноги оставляли следы на черном песке. У воды она обессилила, присела на корточки, держа мыло в руках и опустив голову. Нет, ничего не получится. Лукас увидел издалека неподвижную костлявую фигурку на берегу реки: острые локти, позвонки на спине, словно плохо вбитые гвозди. Он
