Живой Журнал. Публикации 2011 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С писателями — так это тема авторских прав рулит. Документов никто не читает, но все, как футболе знают, что и как устроено. Лишь истошный крик раздаётся "Даром за амбаром!", да вторит ему крик "Жмоты!". Былочи крикнет кто-то "Жиды!" по ошибке, да втянет голову в испуге.
Боюсь, нас всех действительно утопят.
Но меня-то, чистого и нежного — за что? За что?
Извините, если кого обидел.
24 марта 2011
История в плане подливания масла
Одна из моих любимый цитат — это слова Ивана Михайловича Сеченова: “ Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к Родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге, — везде окончательным фактом является мышечное движение”.
Мне нравится самый звук этой фразы.
Так вот, когда люди легко возбудимые начинают говорить об авторском праве и вообще об интеллектуальной собственности, обычно говорят много, приводят красивые и не очень аргументы, меж тем везде окончательным фактом является мышечно… то есть, простой вопрос — является ли интеллектуальная собственность — частной собственностью или нет.
То есть, любой спорщик, и тот, что кричит в ажитации "От вас не убудет!", и тот что огрызается "Даром за амбаром!" и весь остальной хор безумцев (а, верьте мне, все они безумцы — и с одной, и с другой и даже с третьей стороны), все они утыкаются в вопрос о частной собственности — признают они её или нет.
Извините, если кого обидел.
25 марта 2011
История про нового Франциска
Новый Франциск, коли явится, должен проповедовать не птицам, но ботам.
Он должен разговаривать с ботами, и если вера его достаточно крепка, боты сами будут уничтожаться.
Но не все.
Оставшиеся будут платить десятину и помогать бедным.
Извините, если кого обидел.
26 марта 2011
История про две жизни
О! Сейчас мне по телевизору показывают фильм "Две жизни". Я как раз вспоминал его, потому что рассуждал о нём в книжке. "Был один советский фильм, суть которого я переиначил в своём воспоминании. Мне казалось что там, в начале шестидесятых годов, с круизного лайнера (здесь аллюзия на фильм «Бриллиантовая рука») на французскую землю сходят советские туристы. И вот в ресторанчике один из них, советский генерал, рассказывает историю своей жизни, не замечая, что его подслушивает официант. И мне казалось, что генерал был в молодости денщиком у будущего официанта, а потом их развела Гражданская война. Однако в настоящем фильме денщик был молодым офицером и пал жертвой розыгрыша в каком-то имении, но дело не в этом. Здесь очень интересная задача в области прагматики (если отвлечься от идеологии и идеалов). Например, понятно, что в 1916 году быть офицером лучше, чем денщиком.
А вот когда настал двадцатый год, и уже началась давка у ялтинского причала — лучше быть краскомом и бывшим денщиком.
Но понятно, что французскому официанту не грозит чистка и 1937 год. А вот красный командир крепко рискует — рискует он и попасть в котёл под Киевом. Однако в 1950 году генерал Советской армии живёт несколько лучше, чем официант в Ницце. Допустим, они оба Мафусаилы, и вот наступает 1991 год. И вот одинокому французскому официанту (или метрдотелю — должен же он расти) опять несколько лучше, чем одинокому отставному советскому генералу в его московской, а то и хабаровской квартире.
— Что? — ответил мне Синдерюшкин вопросом. — Что, брат, мы хотим? Хочется выжить и иметь кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек? Хочется ли преуспеть? Хочется ли прославиться? Это всё очень интересно в мечтаниях, да только никто их точно сформулировать не может. Например, вот тебе вариант не первый и не второй — судьба советского командарма в общем-то завидна: чёрная «эмка», белая скатерть в санатории имени Фрунзе, на груди горят четыре ордена, и — апоплексический удар за переполненным столом, пока чекисты медленно поднимаются по лестнице. Или пожить всласть, награбить и наесться, всласть натешиться девичьими телами в бандитском логове — а потом схлопотать пулю от немытых голодных ревкомовцев. При этом ревкомовцы останутся до смерти голодными — будут лежать в грязи под телегою, жевать промокший хлеб и думать про город-сад, потом получат свои срока и снова — в грязь под телегу, а потом на войне то ж, пока не пресечётся их жизнь, полная убеждений.
А можно лелеять мысль об удачном воровстве активов с ноября по июнь и бегстве в Европу, а то и в Америку… Но мы ведь понимаем, что такое Европа в восемнадцатом году. В Германии голод, вспыхивают то там, то сям революции. (Швейцария тогда, кстати, была небогатой и совершенно непривлекательной.) Ну ладно, сбежали в Америку, поднялись за десять лет и вложили активы в фондовый рынок. И прыг в Гудзон вниз головой с известного моста.
Было бы прилично и в Сербию, и родные купола горели бы среди белградских улиц. Однако ж и оттуда в 1945-м можно было уехать эшелоном куда подальше, а то и повиснуть в петле. То же касается и Харбина. В Аргентине можно попасть под раздачу Перону, по соседству — прочим диктатурам.
Можно осесть в Праге и стать рантье, но в 1947-м этой радости придёт конец, поскольку во второй половине XX века быть рантье можно только западнее Вернигероде. Да и судьба официанта или таксиста в 1940-м могла сложиться по-разному. Понятно, что французы особо не жаловали Сопротивление, но отчего не разделить судьбу Вики Оболенской?
Всё дело, конечно, в том, как именно доживать — как очутиться в скромной норке, мелком уюте, который нужно спасти от горячего дыхания истории-монстра?
— Это, — ткнул в меня пальцем Синдерюшкин, и ткнул как-то очень обидно, унизительно ткнул. — Это всё сны несчастного Бальзаминова, расплывчатая мечта Макара Девушкина. Это всё твоё смутное мандельштамовское желание спастись от века-волкодава под какой-нибудь иностранной шубой, потому что какое дело умирающему в девяностом году отставному генералу до былых заслуг. Нищета на его пороге и неправильные выборы в его жизни
