Серебряные коньки - Мэри Мейпс Додж

– Конечно, конечно. Но мейнхеер ван Генд сам нажил свое состояние, и хоть он и живет в роскоши, а потребности у него умеренные.

– Совершенно верно, – сказал Бен с чувством и погладил верхнюю губу и подбородок, на которых, как ему казалось, с недавних пор появились приятные и несомненные признаки того, что он скоро станет совсем взрослым.

Бродя пешком по городу, Бен нередко вспоминал о хороших английских тротуарах. Здесь, как и в других городах, не было ни тумб, ни поднятых над уровнем улицы тротуаров для пешеходов, но мостовые были чистые и ровные, и все экипажи строго придерживались отведенного им пространства. Странным образом сани здесь встречались почти так же часто, как и колесные экипажи, хотя нигде не было ни снежинки. Сани громко скребли по кирпичам или булыжникам, и к некоторым из них спереди был прикреплен аппарат, поливавший улицу водой, чтобы ослабить трение; «музыка» других заглушалась маслом, капающим с масляной тряпки, которой кучер время от времени смазывал полозья.

Бена удивляло, что голландские рабочие занимались своим делом совершенно бесшумно. Даже у товарных складов и доков не было суеты, не слышалось крикливых переговоров. Движение трубки, поворот головы или, самое большее, взмах руки, и люди уже понимали друг друга. Тяжелые грузы, сыра или сельдей перегружались с повозок или судов на склады без единого слова; зато любой прохожий рисковал быть сбитым с ног: занятый работой голландец редко оглядывается по сторонам.

У бедного Якоба Поота, с которым во время этого похода то и дело случалось что-нибудь неприятное, прямо дыхание сперло, когда в него попала огромная головка сыра, которую один толстый голландец перебрасывал своему соседу-рабочему. Но мальчик оправился и пошел дальше, не проявив ни малейшего возмущения.

Бен выразил ему свое горячее сочувствие, но Якоб сказал, что это пустяки.

– Так почему же ты скорчил такую гримасу, когда в тебя попал сыр?

– Почему я скорчил гримасу? – степенно повторил Якоб. – Потому что это… это…

– Что – это? – лукаво добивался ответа Бен.

– Это… ну, как это называется по-вашему… то, что чувствуешь носом?

Бен рассмеялся:

– Ты хочешь сказать – запах?

– Да, вот именно! – подхватил Якоб. – Так в нос ударило, что я поморщился.

– Ха-ха-ха! – громко расхохотался Бен. – Вот это мне нравится!

Голландцу не по нутру запах сыра! Ну, уж этому я никогда не поверю!

– Ну что ж, – отозвался Якоб, добродушно плетясь рядом с Беном. – Подожди, пока и в тебя попадет головка сыра… вот и все.

В эту минуту Ламберт окликнул Бена:

– Стой, Бен! Вот и рыбный базар. В это время года здесь ничего особенно интересного не увидишь. Но, если хочешь, пойдем посмотреть на аистов.

Бен знал, что здесь особенно почитают аистов и что эта птица даже изображена на гербе столицы Голландии. Мальчик заметил на крышах деревенских домов тележные колеса – их кладут туда, чтобы соблазнить аистов гнездиться на домах. Не раз видел он на всем пути от Брука до Гааги огромные гнезда на тростниковых островерхих крышах. Но теперь была зима. Гнезда опустели. В них уже не было жадных птенцов, разевающих рот при виде огромной белокрылой птицы с вытянутыми ногами и шеей и трепещущим завтраком в клюве.

«Длинноклювые теперь далеко, – думал Бен, – они клюют пищу на берегах Африки». А когда они возвратятся весной, его уже не будет в стране плотин.

Поэтому, идя вслед за ван Моуненом по рыбному базару, Бен проталкивался вперед, стремясь узнать, похожи ли голландские аисты на тех унылых птиц, которых он видел в лондонских зоологических садах.

Старая история! Что ни говори, а ручная птица – невеселая птица. Здесь аисты жили в каких-то конурах, прикованные цепями за ноги, как преступники.

Считалось, однако, что они в почете, раз их содержат на общественный счет.

Летом им позволяли разгуливать по базару, и рыбные ларьки служили им бесплатными ресторанами. Нетронутые деликатесы в виде сырой рыбы и отбросов из мясных лавок и сейчас валялись у их конур, но птицы равнодушно стояли на одной ноге, изогнув назад длинную шею, и задумчиво щурились, склонив голову набок. С какой радостью обменяли бы они свое положение любимцев на хлопотливую жизнь какой-нибудь по горло занятой аистихи-матери или аиста-отца, которые воспитывают беспокойную семью на крыше покосившегося, ветхого строения и, вылетая порезвиться, всякий раз смертельно пугаются ветряных мельниц, хлопающих крыльями!

Бен решил вскоре – и он был прав, – что Гаага с ее красивыми улицами и общественными парками, засаженными вязами, – великолепный город. Жители здесь в большинстве одевались, как в Лондоне или Париже, а музыка английских слов не раз услаждала его британский слух. Магазины во многом отличались от лондонских, но их нередко украшало печатное объявление, гласившее: «Здесь говорят по-английски». Другие лавки вывешивали объявление о продаже лондонского портера, а один ресторан даже обещал угостить своих посетителей «английским ростбифом».

Над всеми лавками висела неизменная вывеска: «Табак те кооп», то есть: «Продается табак».

У входа в каждую аптеку вместо высоких банок с пиявками или цветных стеклянных шаров в окнах стояла деревянная голова турка с разинутым ртом; а если аптека была побогаче – то и деревянная фигура китайца, зевающего во весь рот. Некоторые из этих диковинных голов чрезвычайно забавляли Бена – казалось, они только что проглотили дозу лекарств, – но ван Моунен заявил, что не видит в них ничего смешного. Аптекарь поступает очень разумно, сказал он, помещая у входа «гапера»[50]: так сразу видно, что его лавка – аптека.

Бена заинтересовало и кое-что другое – именно тележки с молоком. Это были запряженные собаками маленькие тележки, нагруженные блестящими медными котелками или глиняными кувшинами. Молочный торговец степенно шагал рядом с тележкой, правя собакой, и раздавал молоко покупателям. У некоторых рыбных торговцев тоже были тележки в собачьей упряжке, и, когда собака селедочника встречалась с собакой молочника, она неизменно принимала задорный вид и рычала, проходя мимо. Временами пес молочного торговца, завидев на той стороне улицы другого пса, тоже тащившего тележку с молоком, узнавал в нем своего приятеля, и как тогда тарахтели котелки, особенно если они были пусты! Оба пса бросались вперед и, не обращая внимания на свист хозяев, рвались друг к другу, чтобы встретиться на полпути. Иногда они довольствовались любознательным обнюхиванием; но обычно тот пес, что был меньше ростом, ласково хватал за ухо другого или же затевал с ним дружескую потасовку, чтобы немного поразмяться. И тогда – горе котелкам!.. И горе собакам!.. Получив взбучку от хозяев, оба пса по мере сил выражали свои чувства, а затем не