Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

этого дня. Не веря своим глазам, я долго смотрел на это, прежде чем смог понять эту жестокость, хвалящуюся бесчеловечным убийством.

Глаза постепенно стали осваиваться с темнотой ночи. Блеск от костров падал даже на меня и освещал плац, полностью устланный трупами. Кучи человеческих тел, убитые лошади, волы, собаки – всё это вместе представляло вал трупов.

Я повернулся к другой стороне Вислы… в замке был свет… город стоял был как вымерший. На водах Вислы слабо преламывались отблески зарева пожаров. Кроме солдатских песен, ничего было не слышно. Иногда проносился ветер, свистя по земле, и уходил куда-то в даль.

Воздух был полон гари, в которой я мог только угадать горящие тела. Дым стелился по земле… На небе среди чёрных туч иногда поблёскивала звёздочка.

Мне удалось добраться и укутаться куском вырванных лохмотьев… я сел на трупы, не зная, что с собой делать. Огляделся вокруг. За мной стоял остов недогоревшей хаты, в которой окно в стене ещё существовало. Через него слабый лучик от недалёкого костра аж ко мне пробирался. Я услышал сдавленные тихие голоса. Вскоре потом я узнал в них русскую речь. Стало быть, я погиб.

Те, что так близко разговаривали, как-то невесело обменивались редкими словами. Это были не солдаты, пьяные крики которых доходили ко мне издалека.

Ползя на коленях, я дотащился до окна и взглянул. В заслонённом от ветра углу я заметил нескольких солдат, укутанных в плащ. Один из них лежал на земле… видно, был раненый, другие крутились около него. Бледное лицо умирающего приобрело уже цвет трупа. Товарищ стоял перед ним на коленях и пытался влить ему в уста какой-то напиток, которого они принять не могли. Ещё двое сидели сбоку. Стеклянные глаза раненого пару раз блеснули предсмертным взглядом и заволоклись как бы туманом. Я смотрел, остолбенелый, делясь с ним этой смертью.

Тот, который стоял на коленях при раненом, встал и сел неподалёку… помощь была напрасной… Плащом закрыли лицо. В эту минуту я почувствовал себя нехорошо и съехал по стене.

Шум падающего тела, должно быть, обратил внимание военных, ибо я вскоре почувствовал свет около глаз и, с трудом отворив их, увидел нагнувшегося надо мной того самого, который мгновение назад спасал товарища. Человек был старый, с седыми усами, лицо имел сморщенное, грустное, страдающее.

Своей рукой он коснулся моей головы, я открыл глаза, поглядел на него и, машинально открывая грудь, слабым голосом сказал:

– Добей…

Старик вздрогнул и отступил – заколебался и вернулся быстро к своим.

Я слышал, как они совещались… решалась моя судьба, она была мне уже безразлична. Вскоре они вернулись втроём и взяли под руки, таща к хате. Там они положили меня на солому и один из них снял с умершего плащ, набросил его на меня. Другой отодвинул от огня какой-то напиток – он попробовал его сам и поднёс к моим устам. Я схватил его с животной жаждой…

Были это те милосердные самаритяне, которые и среди самой суровой дичи иногда встречаются.

Ни один из них не обращался ко мне, казалось, совещаются друг с другом, что делать дальше. Один из низ вышел из дома, я слышал его шагающего к берегу реки. В хате царило молчание. Он вернулся как бы из напрасного похода и они сели снова у огня и шептались. В это, может, невозможно поверить, но, видно, природа требовала отдыха, потому что я уснул, несмотря на опасность. Я несколько раз слышал над собой шепот и прислушивание к дыханию.

Я не знаю, как долго это продолжалось… когда я снова проснулся, надо мной стоял только один самаритянин, других уже не было… дневной рассвет прояснил серое небо.

– Встань, если можешь, – отозвался он потихоньку, – встань… пойдём.

Я был послушен… чувствовал себя подкрепившимся… с усилием поднялся, засуетился, побежал бы, если бы самаритянин меня не задержал.

– Пойдём, – повторил он.

В полуобморочном состоянии я потащился. Мы шли, был день, хлестал холодный ветер. Я снова имел перед глазами страшное зрелище… что-то вроде лихорадочного сна. Идти нужно было по трупам, фута земли не нашёл свободной, ища её, чтобы ногой не топтать человеческих останков. В беспорядке, обнажённые, пораненные, посиневшие, окровавленные лежали вместе трупы женщин, солдат, детей, животных. Кое-где возвышались кучи тел, то рассеивались по мосту.

Из-под сожжённых балок выглядывали почерневшие останки людей…

С ужасом я водил глазами… как поглядеть, земля была устлана, а у берега Вислы возносился как будто вал тел тех, которые убегали, утонули или в побеге были убиты.

На этот поле боя, ежели его так можно назвать, было тихо, я не заметил даже стражи, зачем было охранять умерших? На более ясном небе серели башни костёлов Варшавы. Мы шли постоянно к берегу. Военный, который меня вёл, искал чего-то глазами… Неподалёку уже стоял чёлн, а в нём лежал человек.

За несколько шагов до него самаритянин огляделся за собой и толкнул меня к берегу. Рыбак, лежащий в челне, поднялся и дал мне руку, я имел столько сил, что упал на дно, устланное кровавой соломой. Я хотел хоть рукой и словом поблагодарить моего спасителя, но его уже не было. Рыбак минуту смотрел на меня и стал грести веслом. Мы плыли к Варшаве. На полпути я услышал недалеко голоса и всплеск воды… я поднял голову. Со стороны города нам навстречу плыла лодка, подгоняемая несколькими гребцами. На ней стоял бледный человек со сложенными на груди руками, грустный, застывший, как статуя. Со слезами на глазах он смотрел на Прагу, но не видел ничего. В его лице было что-то героическое, что-то римское, серьёзность, пробуждающая честь и удивление. Был это человек, едущий добровольно на смерть…

Я узнал в нём Игнация Потоцкого… он кончил как заложник, отдавая себя в руки Суворова, своё разочарование патриота коронуя его жертвой. Не глядя на собственную боль, я забыл обо всём, следя глазами за этим мужем, достойным старой Польши, осеняя его крестом, словно шёл на смерть.

Моя лодка прибыла к берегу… Толпа людей стояла, сидела, плакала, глядя на Прагу. Какие-то незнакомые люди, почти одновременно со мной привезли чёлн, полный детей, выкупленных из рук казаков. Заплаканные, озябшие, полуживые, оборванные сироты тулились друг к другу, стоня. Высадили их на сушу, а мещане искали среди них родных, знакомых, и прижимали, задыхаясь от рыданий.

Весь берег Вислы представлял тот же вид толпы как бы кающегося народа над течением вавилонской реки. Люди ходили, заламывая руки… плач детей раздавался ужасно. Некоторые стояли беспокойные, с изумлёнными глазами, как