Шпага чести - Владимир Лавриненков

— Спасибо вам за помощь и поздравляем с победой! — пожали им руки гости.

— «Спасибо» с признательностью принимаем, — любезно ответил Риссо, — а вот победы за собой не знаем.

— Нет, один из вас сбил «фоккера».

— Его сразил кто-то из вас.

— Прицеливался я, — выступил вперед один из приехавших. — Только отказало оружие.

Тогда все ясно, — улыбнулся Риссо. — Я думал: ваши снаряды первыми достали разбойника, а выходит — мои.

— Ну вот, значит, с победой! — снова пожал ему руку белобрысый жизнерадостный лейтенант.

А произошло следующее. Риссо и Пуап, возвращавшиеся с задания, увидели четырех «лавочкиных», ведущих неравный бой с восьмеркой «фоккеров». Французы сразу ввязались в драку. Получилось так, что пара гитлеровцев зажала «в тиски» Пуапа. Он рванулся вверх, а сзади к нему начал пристраиваться для атаки третий фашист. Риссо кинулся другу на выручку. Советский летчик сделал то же самое. Они, наверное, одновременно нажали гашетки, но у одного сработало оружие, у другого — нет.

Короче говоря, враг, потеряв два самолета, поспешил ретироваться. Наши и французы, помахав друг другу крыльями, разошлись по своим аэродромам.

И вот, когда все разъяснилось, Пуап, придав своему голосу как можно больше серьезности, сказал:

— Признавайся, Жозеф, что я здорово вывел фашиста под твой прицел. Делимся победой?

Риссо в тон Пуапу ответил:

— Делимся. Давай так действовать и впредь. Только, чур, не обижаться, если я не успею упредить врага.

Все рассмеялись этой шутке.

…А через день — снова гости из соседнего полка. Только теперь злые, раздраженные.

Пьер Пуйяд пригласил их к себе, чтобы поговорить в спокойной обстановке, но прибывшие с порога огорошили его вопросом:

— Кто подбил нашего летчика?

— Где, когда?

— Два часа назад в районе Орши.

— Минутку. Панж, позовите капитана Шурахова.

Начальник штаба тут же явился.

— Установите, кто два часа назад в районе Орши сбил самолет.

— Это уже известно. Морис Шалль доложил, что открыл свой боевой счет.

— Пригласите его сюда.

Прибежал запыхавшийся, возбужденный Морис. На его устах «висел» рассказ о первой победе.

— Противник оказывал вам сопротивление? — вопросом встретил его Пуйяд.

По командирскому тону, сердитому выражению лица Шалль понял: произошло скверное недоразумение.

— Он не сопротивлялся, он уходил, уклонялся от огня, наверное, у него кончился боезапас, — скороговоркой ответил Морис.

— А знаки видели? Ну, звезды или кресты?

— Да в той круговерти некогда было всматриваться…

— А надо, надо всматриваться! — жестко сказал Пуйяд. — Вы стреляли по советскому самолету, ранили летчика. Вот объяснитесь перед его товарищами.

Крутой, нелицеприятный разговор. Русские, казалось, прибыли требовать для виновника трагического происшествия суда военного трибунала. Но перед ними стоял, в отчаянии потупя взор, совсем еще безусый юнец, не нюхавший пороха, впервые участвовавший в настоящем бою. Ну, что с него возьмешь?

Раздосадованные гости уехали.

А Морис Шалль, готовый рвать на себе волосы, покаянно обратился к Пуйяду:

— Мой командир, посылайте меня на самые опасные задания, хочу кровью искупить ошибку.

— Сначала, Шалль, придется вас и остальных новичков научить разбираться в самолетах, — был ответ.

У выхода из штаба Мориса ждал его брат Рене. Ему уже рассказали обо всем, и он решил повести разговор по-своему: рукава у него были засучены. Пуйяд сквозь приоткрытую дверь заметил разъяренного Рене. Он поспешил за Морисом и, обращаясь к его брату, приказал:

— Срочно разыщите старшего инженера, пусть придет ко мне.

Рене помчался исполнять приказание. Пока бегал — пыл его поостыл, и гроза для Мориса миновала. Агавельян не заставил себя долго ждать.

— Сергей Давидович, нам нужно срочно ликвидировать одно упущение.

— Какое? — приготовился записывать тот.

— Надо научить пополнение отличать свои самолеты от чужих. Иначе они столько дров наломают, что нам придется сидеть в тюрьме.

— Понятно, товарищ подполковник. Об этом я давно должен был подумать.

— Да тут, Сергей Давидович, вашей вины нет. Это скорее по моей, летной части. Только, к сожалению, нет у меня макетов немецких и советских самолетов. Не на чем показывать их различия.

— Макеты будут, — заверил Агавельян. — И занятия разрешите проводить мне. У вас других забот предостаточно.

— Хорошо. Спасибо.

Через несколько дней старший инженер начал давать летному составу уроки. Подробно раскрывал особенности разных вражеских и советских самолетов. Его слушали с глубочайшим вниманием, впитывали каждое сказанное слово, понимая, что речь идет о жизненно важных для летчиков-истребителей вещах.

На занятия Агавельяна загонять французов не требовалось. Это выводило из равновесия кюре Патрика. Тот жаловался Пьеру Пуйяду, на что комполка полушутя-полусерьезно отвечал:

— Что я могу сделать для вас, падре? Ведь вашими молитвами боя не выиграешь.

В конце концов, священник, убедившись, что в полку делать ему нечего, с первой же оказией убыл на Ближний Восток.

Прощаясь, он подошел к Александру Лорану:

— Больше всего сожалею, что не обвенчал вас с Ритой. Это был бы единственный случай моей деятельности в истории «Нормандии», и, надеюсь, о нем помнили бы.

— Это можно поправить, только во Франции, после войны. Раньше мы не поженимся — таково условие Риты, — ответил Александр.

— Что ж, даст бог, встретимся.

— Молитесь за это, падре.

Постепенно весь полк стал переживать за развитие отношений между Александром и Ритой. Да и как тут будешь безучастным, если каждый день почта приносила письма, идущие через Москву из Тулы. Через Москву потому, что Люси стала как бы посредником между влюбленными; Рита не знала французского языка, Александр — русского. Кто-то должен был переводить письма. Это щепетильное дело оба доверили Люсетт Моро. Таким образом, к ее многообразным обязанностям по военной миссии как бы добавилась еще одна: активно содействовать развитию переписки между новыми хорошими друзьями. Самой Люси это очень импонировало: была рада любой возможности поддерживать постоянную связь с «Нормандией».

Однажды Лоран вместе с весточкой от Риты извлек несколько мелко исписанных листочков от Люси. Прочитал их и направился к Пьеру Пуйяду.

— Господин подполковник, мне представляется, что письмо Люсетт будет интересно послушать всем.

— А что в нем, Лоран?

— Взгляните сами.

Пуйяд пробежал глазами листки.

— Де Панж, — приказал Пуйяд лейтенанту, — сегодня вечером зачитаете это всем.

— Русским тоже?

— Обязательно.

Читка письма Люси состоялась после ужина. В начале Люсетт от себя и Жинетт передавала привет и сердечные поцелуи всем, кто их помнит. А дальше писала:

Недавно, Алекс, мы всей миссией присутствовали на незабываемом зрелище: по Москве вели тысячи плененных гитлеровцев. Об этом было заранее объявлено по радио, и населению разрешили стоять за бордюрами тротуаров. Немцам предстояло пересечь весь город (как если бы они прибыли в Париж на Лионский вокзал, а потом пешком добирались до Восточного). Они шли в мертвой тишине, на них гордо, с достоинством и с презрением смотрели женщины, старики и дети.

Вся военная миссия «Сражающейся Франции» в СССР в полном составе стояла на Садовой, перед станцией метро. Генерал Пети и все наши офицеры были в военной форме.

И вот представь себе, Алекс, этот небывалый в истории марш начался. В голове колонны шли генералы и старшие офицеры. Каждое каре пленников спереди и сзади конвоировали советские солдаты. Это было потрясающее зрелище, особенно на фоне воспоминаний о триумфальных маршах фашистов по другим странам. Куда девалась их былая спесь! Шли побежденные: один еле волок за собой обернутую грязной тряпкой ногу, второй брел с черной повязкой на глазу, третий — без руки…

Советские люди не проронили ни звука, никто не двигался. За время марша был всего один инцидент; какой-то старичок, не в силах сдерживать чувства, прорвался сквозь оцепление, бросился к первому гитлеровцу, обругал его страшными словами, плюнул в лицо.

Но для нас, французов, милый Алекс, самым волнующим моментом того дня было окончание марша, когда шла колонна пленников — наших земляков из Эльзаса и Лотарингии. Все они прикрепили к курткам какое-то подобие трехцветных кокард, а когда поравнялись с нами и увидели генерала Пети, стоявшего в кузове грузовика с откинутыми бортами, принялись кричать: «Вив ля Франс, мой генерал! Мы не были добровольцами! Нас призвали насильно. Да здравствует Франция!»

Эрнест Пети не проявил к ним ни малейшего сочувствия. Наоборот, зло сплюнул и сказал сквозь зубы: «Мерзавцы! Кто не хотел, тот с нами». А я разразилась рыданиями. Как показалось, не одну меня так все это взволновало. Наши мужчины тоже чувствовали себя не в своей тарелке, говорили глухими, надтреснутыми голосами, часто сморкались в платки.