Непримиримость - Юлиан Семенов

Герасимов накрыл своей ладонью пальцы Петрова.

— Александр Иванович, не казните себя. Лучше поздно, чем никогда. Я рад знакомству с вами. Спасибо сердечное за предложение сотрудничать с нами. Давайте думать, какую сферу работы вы намерены взять.

Петров ответил не задумываясь.

— Я бы хотел бороться против боевой организации эсеров.

— Это очень опасно, Александр Иванович, вы же знаете, чем может кончиться дело… Если революционные баре поймут вашу истинную роль — патриота державы, ставшего на борьбу против новых жертв, сплошь и рядом ни в чем не повинных, — дело может кончиться казнью.

— То, к чему я пришел, окончательно. Согласитесь вы с моим предложением или нет, но я все равно сведу с ними счеты.

— Хорошо, Александр Иванович, ваше предложение принято. Теперь давайте думать о главном как вас вытащить из тюрьмы? Вы же до сих пор сидите в карцере саратовской каторжной для ваших друзей и знакомцев. Как будем решать вопрос с побегом?

— Думаю, всю нашу группу надо пускать под суд. Получим ссылку на вечное поселение, а уж оттуда обратно, к вам… Полагаю, коли сошлют в селение, где нет политиков, это можно будет провести в лучшем виде, с вашей помощью.

— Ни в коем случае, — отрезал Герасимов. — С вами по делу идут Гальперин, Минор, Иванченко, букет террористов… Они тоже могут податься в побег, и тогда возможны новые жертвы. Нет, это не годится, пусть маленькие Савинковы получат свое сполна… А вот если вы попробуете симулировать сумасшествие…

— Как так? — не сразу понял Петров.

— Я дам вам книжки по психиатрии… Почитаете пару-тройку дней, вернетесь в саратовский карцер и сыграете придурка… Просите свидания с вашей женою — королевой Марией Стюарт… Жалуйтесь, что вам мешают закончить редактирование Библии…

— Только Бартольда освободите, — задумчиво сказал Петров, — мне без него трудно… Он ведь как нянька мне… Хоть и барин, но человек чистейшей души, последнюю гривну отдаст товарищу, хоть сам голодать будет.

— С Бартольдом, думаю, вопрос решим. В конце концов он не террорист, его действительно можно отправить на административную высылку…

— Спасибо. Поймите, это не прихоть, это для нашего дела нужно, одному бежать — всегда подозрительно…

— Бартольд согласился помогать вам в вашем новом качестве?

Петров даже взмахнул руками.

— Господь с вами! Что вы! Он наивный человек, взрослый ребенок!

— Хорошо, Александр Иванович, считайте, что этот вопрос улажен.

— А как быть со мной? — Петров вдруг усмехнулся, обнажив прекрасные, словно белая кукуруза, зубы. — Ну, потребовал я, чтобы Марию Стюарт впустили в камеру, ну, отказали мне, а что дальше?

— Дальше придется стоять на своем. Бить, видимо, станут. Мы ведь в Саратов о нашем уговоре ничего не сообщим, пусть думают, что не сошлись, а то вмиг Бурцев объявится. Так что держитесь. Орите во все горло, пугайте тюрьму, слух пойдет, как вас мытарят, товарищи начнут кампанию за освобождение, переведут в госпиталь, а там, думаю, сами оглядитесь. Тем более что через пару месяцев Бартольда можно будет под залог выпустить. Вам играть придется, Александр Иванович, играть по серьезному. Ну, подробности мы оговорим, когда вы почитаете книжечки.

Через неделю из Саратова телеграфировали, что «интересовавшее департамент лицо, по возвращении к месту заарестования, впало в мистическую депрессию. Возможна симуляция нервного заболевания, чтобы избегнуть суда. В отправке в психиатрическую лечебницу отказано. Принимаем меры, чтобы выяснить объективное состояние интересующего лица собственными силами. Нет ли каких дополнительных указаний?»

Герасимов ответил, что «означенное лицо» его не интересует, скорее всего он действительно ненормален психически, «внимания к нему впредь проявлять не намерен в силу его неуравновешенности, а также малой компетентности».

Долгие недели над Петровым издевались в карцере, однако линию он держал твердо, хотя и поседел от избиений и голодовок. Лишь когда начались обмороки (однажды с потерей пульса), тюремное начальство распорядилось, чтобы полутруп был отправлен в психиатрическую лечебницу.

Через семь дней после этого в лечебницу с передачей для «убогого» Петрова пришла девушка, назвавшая себя Раздольской Евгенией Макаровной, была на связи с Бартольдом, «бежавшим» из ссылки, в куске сыра была записка:

«Ищу контактов с врачами, держись, вытащу!»

Прочитав эту записочку, Петров — впервые за последние месяцы — уснул и, не просыпаясь, спал девятнадцать часов кряду.

Когда об этом сообщили в Петербург, в психиатрической лечебнице работал провизор, заагентуренный охранкой, освещал настроения врачей, Герасимов облегченно вздохнул план близок к осуществлению, доктор Погорелов давно симпатизировал революционерам и вел как раз то отделение, где лежал Петров, подсказать — через третьи уста — Бартольду, что именно к этому лекарю и следует подойти, труда не составляло.

…Весь день Герасимов изучал сообщения из Парижа, готовил развернутый план для внедрения Петрова в высшие ряды партии эсеров, придумывал формы связей, которые ни в коем случае не будут раскрыты Бурцевым, настроение было приподнятое, чувствовал грядет новая удача, коронное дело, залог будущего, поработать бы с Петровым лет десять, а там и пенсия, стриги себе купоны со счетов в банках!

Звонок Столыпина был словно гром среди ясного неба, до этого никогда сам не звонил в охрану в случае крайней нужды с премьером связывал секретарь, да и такое было раза два, не больше.

— Александр Васильевич, — глухо кашлянув, сказал Столыпин, — я бы просил вас приехать ко мне незамедлительно.

— Что-нибудь случилось? — осведомился Герасимов, ощутив тянущую ломоту в загривке.

— Да, — ответил премьер. — Случилось.

Вот почему революция неминуема! (VIII)

"…Совершенно не могу уснуть, час назад убрали от нас лампу, совсем уже светло, птицы громко поют, время от времени каркает ворона. Мой товарищ по камере спит неспокойно. Мы узнали, что утверждены два смертных приговора, сегодня ночью приговоренных не увели, значит, уведут завтра. У каждого из них, вероятно, есть родители, друзья, невеста. Последние минуты… Они здоровы, полны сил и бессильны. Придут и возьмут их, свяжут и повезут на место казни. Вокруг лица врагов или трусов, прикосновение палача, последний взгляд на мир, саван, и конец. Лишь бы скорее, лишь бы меньше думать, меньше чувствовать, блеснет мысль: да здравствует революция, прощайте навеки, навсегда.

А для оставшихся завтра начнется такой же день, как и раньше. Столько уже людей прошло этот путь! И кажется, что люди уже не чувствуют, привыкли, это не производит на них никакого впечатления. Люди? Но ведь и я к ним принадлежу. Я не судья им, сужу о них по себе. Я спокоен, не поднимаю бунта, душа моя не терзается, как еще недавно. На поверхности ее тишина. Получаю известие — что-то дрогнуло еще одна капля — и наступает спокойствие. А за пределами сознания копится яд. Когда наступит время, он загорится местью и не позволит теперешним победителям-палачам испытать радость победы. А за этим мнимым равнодушием людей, быть может, скрывается страшная борьба за жизнь и геройство. Жить — разве это не значит питать несокрушимую веру в победу? Теперь уже и те, которые мечтали об убийстве как возмездии за преступление, чувствуют, что эти мечты не могут быть ответом на преступления, совершаемые постоянно, уже ничто не уничтожит в душе тяжелых следов этих преступлений. Эти мечты говорят только о непогасшей вере в победу народа, о страшном возмездии, которое готовят себе теперешние палачи. А в душах современников все усиливаются боль и ужас, с которыми связано внешнее равнодушие пока не вспыхнет бешеный пожар за тех, у кого не было сил быть равнодушным и кто лишил себя жизни, за покушение шакалов на высший инстинкт человека — инстинкт жизни, за тот ужас, который люди должны были пережить.

…Ночь. Повесили Пекарского и Рогова из Радома, воинский отряд уже пошел обратно…

То, что я писал вчера о героизме жизни, возможно, и неправда. Мы живем потому, что хотим жить, несмотря ни на что. Бессилие убивает и опошляет души. Человек держится за жизнь, потому что он связан с нею тысячью нитей, печалей, надежд и привязанностей.

…Оказывается, Рогов, казненный две недели назад вместе с Пекарским, предан смерти без всякой вины с его стороны. Он приехал в Радом спустя несколько дней после убийства жандарма Михайлова, за участие в котором был осужден. Пекарский («Рыдз») заявил, что по этому делу уже осуждено много совершенно невиновных (Шенк и другие), что, возможно, засудят и Рогова, но что в этом убийстве виноват только он один. А Рогова приговорили. Председательствовал на суде известный мерзавец Козелкин. Скалон утвердил приговор.

…Вчера вечером повешен Вульчинский. Вместе с другими он сидел напротив нас. Молодой, красивый парень. Мы его видели в дверную щель. Он вышел спокойный…"