Чужая мать - Дмитрий Холендро

— Сейчас...

Она взяла под руку, за локоть.

— Тут во дворе скамеечка есть, я вас отведу, посидите. Что с вами?

— Не знаю...

— Первый раз так?

— Бывает...

— К врачу надо.

— Да...

— Может, «скорую» вызвать?

— Нет...

Она завела его во двор, без единой электрической лампочки, освещенный только тусклыми полосами света, легшими на свежую траву из зашторенных окон. Двор словно бы уже окунулся в ночь, даже огрызок луны висел над ним так низко, что с улицы было не видно, загораживал соседний многоэтажный дом.

Это все он рассмотрел позже, когда посидел на дворовой скамейке, а женщина уже ушла, постояв рядом недолго. Он так и не сказал ей фразу, которую хотел сказать первой, да не мог:

— Сейчас начну дышать. Как будто подавился.

Из старого низкого дома вышел какой-то парень, посмотрел на него, покурил в дверях. Михаил Авдеевич спросил, где нужная ему улица. Парень, похоже, был нетрезвый, не ответил, качаясь и цепляясь за косяки. А потом, вслед за ним, высунулся из калитки и крикнул:

— За третий угол направо! Понял?

Он отсчитал три угла... Потом пришлось подниматься по широкой старой лестнице на третий этаж. И это одолел. Со многими остановками, правда.

Дверь открыла старуха, которая его сразу узнала. Уши, что ли? Бадейкинская порода. Последовало громкое — явно с перепугу — приглашение войти в коридор, и за комнатной дверью, скрывшей старуху, он услышал шипенье ее паникующего голоса:

— Юль! Костин отец! Что говорить?

— Где ж он? Что ж ты его оставила, мама! — и Юля сама выскочила в коридор и засуетилась, помогая ему раздеться и повторяя, что ей очень приятно. Повторяла и повторяла.

Невольно подумалось — а она трезва? Лишнего он не хотел думать, но — буфетчица, должно быть, не брезгует. Откуда ему было знать, как она боится пьющих?

На столе выделялась швейная машина, обкиданная безумно яркими крепдешиновыми лоскутами, которые Юля быстро сгребла и убрала на подоконник, приговаривая:

— За платье взялась подружке. С работы. Давно уж обещала, а настроения все нет! А она обиделась до смерти, не понимает, что даже чужого платья без настроения не сошьешь... Ну ладно!

Старуха меж тем оделась, расшаркалась, поклонилась:

— До свиданья вам. Ухожу.

Он испугался, не из-за него ли.

— Мама на службу, — сказала Юля, а старуха добавила:

— Сторожую в универмаге, — подошла к этажерке и стала рыться в разукрашенных тонких книжках.

— Мама, опоздаешь!

И вновь зашипело за дверью, теперь в коридоре.

— Юленька, помни, он больной...

— А я думаю, поздоровей нас. Вон, и ездит, и ходит. Выдумал себе болезнь, чтобы сыном заправлять. Всю жизнь ему перекорежил.

— Нет, ты с ним поласковей...

— На всех ласки не хватит!

— По-человечески...

— А Людочка говорит, как только по-человечески, так и погорела! Выродилось это, мамочка!

— Не сходи с ума.

Она засмеялась:

— Меня еще в школе называли ненормальная Юлька!

Когда Юля уселась за столом, напротив него, с улыбкой, такой же милой, как и настороженной, а потом вскочила, накинула на плечи, на свой легкий халатик, кофточку, потому что в вечерней комнате довольно прохладно было, а отопление уже выключили, и снова села, снова заулыбалась, он сказал:

— Разговор у нас, доченька, хочешь не хочешь, а жесткий будет. Малорадостный.

— А я другого и не жду! — ответила она, все еще с улыбкой, немного отъехав от стола на стуле, закинув ногу на ногу и сведя рукой воротник кофты на горле. — Зряшное предупреждение.

— Но сначала я у тебя хочу прощенья попросить.

— За что?

— За то, что выгнал тогда. Мучает это меня. Сорвался, закричал... Вот. За правду гонят в одном случае. Когда ее боятся. Это мучает меня еще больше. — Михаил Авдеевич надолго замолчал.

— Может быть, вам валидола дать? — спросила Юля. — У мамы есть.

Он вернулся к начатому и договорил:

— Можно из комнаты выгнать человека, а правду? Ее не выгонишь. Все равно.

Настороженность в ее черных глазах не рассеялась, наоборот, сгустилась. Ни человеческие слова, ни искренность в их тоне ее не подкупали. «Не глуп старик, — подумала она, — да только и я больше не буду дурой. Не поддавайся, Юлька!»

— Так вот. По правде. Не придет он к тебе, не жди, Юля.

— Придет, — ответила она почти нахально.

— Он ее любит.

— Знаю.

— Знаешь, а...

— Ничего вы не понимаете!

— А ты понимаешь все?

— А я — все!

— Вразуми.

— Не смейтесь!

— Вот дурочка! Я с тобой честно говорю. Как с другом... Вразуми.

— А чего тут! — рассмеялась Юля. — Он ее любит, а она его — нет! И сказке конец.

— Неправда.

— Многие только то, что им хочется, считают за правду.

— Это я знаю, доченька.

— Перестаньте меня так называть! Все сказали?

— У них сын.

— Знаю, Михаил Авдеевич. Миша его зовут, как вас, — прошептала Юля.

— Что ты еще хочешь?

— Чтобы Костя ко мне сам пришел! — снова крикнула Юля, не сдержавшись. — Пусть придет и сам скажет — то же, что и вы! Но сам! Я хочу от него узнать. И только ему поверю.

— Он от тебя прячется.

— Вы его прячете!

— Ну, прячу, — согласился старик. — Я прячу. А позвонить? Раньше-то он звонил тебе на вокзал? С работы, например, с улицы...

— Звонил, — растерянно сказала Юля.

— А теперь?.. Я его к тебе посылал, а он духу не набрался.

— Поэтому вы ко мне и пожаловали? — засмеялась Юля. — Что ж он делает в бегах? Один! Он же кончится от тоски!

— Он картины рисует. Ты видела его картины?

Юля покрутила головой — нет. Заговорила, что ей все равно, кто он.

— Не просила, — вспомнила Юля, обхватив голову руками и зажав уши, словно для того, чтобы не слышать своего крика. — Сам сказал — можно я у тебя останусь совсем? Сам! Это ему нужно!

— В тот момент он мог и заявление в загс подать. Но ты не верь ему, даже если подаст.

— Почему?

— На регистрацию не придет.

— Сам сказал! — повторяла Юля. — Сам! Сам! Уходите, ради бога, пока я вас не выгнала!

Под этот ее крик Михаил Авдеевич и ушел от Юли, жалея молодую женщину всем своим больным сердцем и уговаривая себя, что эта воинственность в ней — из детства, от ненормальной Юльки. Детство иногда сопровождает нас, а потом отстает, и человек взрослеет вдруг за час.

К Тане он направился пешком, чтобы придумать и отобрать по дороге какие-то разительные слова для разговора с ней. Шел, останавливался и думал, отдыхая. Нужных слов не находилось. Хоть плачь. Он миновал дом, решив, что, как только найдет неожиданное слово, так и вернется, а кончилось тем, что вылез из автобуса на углу Сиреневой. Так ничего и не нашлось. С матерью решил посоветоваться, с Леной. Просто так с Таней было говорить опасно...

Из думанья выплыла лишь одна мысль, что это Таня вернула Коську к кисти и краскам. Не мог он жить с ней не во всю свою человеческую силу! Вернула, а сама не поняла. Кауперы заслонили... А ведь умница, кажется. Женский ум? Нет, женского ума как раз ей и не хватило! Все перепуталось...

И когда Костя поднялся со старой скамейки у калитки в штакетнике, за которым набухала безотказная сирень, Михаил Авдеевич остановился и сказал:

— Большое горе подарил ты обеим.

— Знаю.

— А чего склабишься?

— Всегда хотел, чтобы от меня шла радость. А вышло горе. Разве не смешно?

— Еще не вечер, — сказал отец, хотя на дворе уже стояла тихая темнота, плотно окутавшая дома там, где на электрических столбах сгорели лампочки. — Я у Тани не был.

Ночью Костя радовался тому, что отец не побывал у Тани. Он сам пойдет, сам все и скажет. Не спал и думал...

Ночью мать сидела на постели отца и шептала, что она давно все поняла, еще в тот день, когда та девушка к нему приходила, вот смейся, а сердце матери чует, и что с Таней у них разлад, много не надо, чтобы заметить, но главное тут — не лезть, она и Зину предупредила: свяжи в узел язык, как будто все в порядке. Не замечать! Пусть сами разберутся, не маленькие. Да и что скажешь Тане? Она сама знает, что я, мать, буду стоять, ну, просить за Костю. Как и ты, Миша. Нет, не надо ее трогать, ей-богу, так лучше!

И когда она отшептала и ушла, вспомнилось старику свое, казавшееся давно забытым, погребенным под временем, как под пеплом. А ожило враз, словно от толчка.

Уже не первый год дышали одним воздухом с Леной и ели один хлеб. Была Зина. Был дом. И была непослушная молодость... Послали его, молодого, на трехмесячные курсы, усовершенствоваться, в другой город, и там появилась женщина, тоже молодая и веселая. Сначала танцевали с ней под духовой оркестр в парке, который до сих пор казался самым большим на свете, и она кружилась и прыгала ланью в своем желтом платьице. Он не помнил ее в другом и только сейчас подумал, что у нее и было, возможно, всего-навсего одно это платьице.