«Если», 2000 № 02 - Пол Дж. Макоули

— Это действует на тебя как-то иначе, — говорила Майя, сидя за чашкой кофе в студенческой столовой. Вот у меня не бывает тошноты или головокружения. Я просто впадаю в ярость. Так все это дерьмо выматывает!..

Я согласился пойти в столовую только потому, что сейчас здесь не было почти никого. Она сидела напротив меня, а за ней — другая Майя, с прекрасным лицом и зелеными глазами, полными надежды на то, что мы сумеем разделить нашу судьбу, что я, возможно, смогу покончить с ее одиночеством. Но у реальной Майи как будто не было надежды. Она казалась яростной, именно такой, как о себе говорила.

— Джек, в восьми случаях из десяти люди могут перейти в свое идеальное «я» или подойти много ближе, если хоть попробуют, черт их побрал! Они просто слишком ленивые или зачуханные — силы воли этим козлам не хватает!

Я отвел глаза и нерешительно ответил:

— Для меня главное, что это нечестно — такая ноша. Кажется, так. Я вижу идеальное, и это во вред всему, что я всю жизнь хотел сделать.

Кроме математики.

Майя прищурилась и возразила:

— Нечестно? Почему? Плюй на все это, не бери в голову!

— Думаю, это несколько сложнее, чем…

— Нет. Все очень просто. Делай то, что хочешь делать. И не скули!

— Я не…

— Скулишь. Вот что: не позволяй двойному зрению тебе мешать делать все, что захочется. Я не позволяю, и все в порядке!

Взгляд ее излучал свирепую воинственность, но за ее спиной другая Майя смотрела на меня с сочувствием.

— Майя, но я и пытаюсь заниматься тем, чем хочу. Математикой. Диссертацией. Преподаванием.

Не особо-то я хочу этим заниматься, честно говоря…

— Хорошо, — фыркнула она и взглянула поверх моей головы. — Двойное зрение не должно брать над нами верх, если мы против этого.

— Ты встречала еще кого-нибудь вроде нас? — поинтересовался я, спрашивая себя, как выглядит мой двойник, какие качества она может в нем разглядеть.

— Ты первый. Я думала, иных нет.

— Но если нас двое, то могут быть и еще. Предположим…

— Джек, черт побери, хоть взгляни на меня, когда беседуешь!

Я медленно перевел взгляд на ее лицо. На реальное лицо. Рот гневно приоткрыт, вместо глаз — уродливые щелки…

— Прекрати это, дерьмо такое! Прекрати немедленно!

— Не надо браниться, Майя.

— Перестань меня учить! Ты такой же, как…

— Зачем мне смотреть на тебя, если я могу смотреть на нее? — спросил я.

Она вскочила так резко, что опрокинула стул. И ушла. Я закрыл глаза руками, заслоняясь от видимого мира. От всего, что в нем есть.

— Как выглядела эта система до того, как начала расходиться? — спросила Фрэн.

Она держала в руках пространственную фазовую диаграмму, которую я прежде не видел. Глаза Фрэн сверкали. Но что-то нехорошее рисовалось вокруг рта, такое, чего не было у другой, и я настолько удивился, что некоторое время не мог сосредоточиться на диаграмме. Идеальная Фрэн тоже выглядела не так, как вчера. Кожа на ее лице светилась изнутри, словно под бледной мелкопористой поверхностью горел фонарик.

— Не удивляйся вопросу, Джек. Я знаю, какая была система — вот уравнения на столе. Но это выглядит по-иному. Смотри… вот здесь…

Она объяснила, о чем речь. Нелинейные системы с точками, расположенными очень близко друг к другу, имеют свойство расходиться, вплоть до хаотического состояния. Но в этих диаграммах было нечто странное: они были хаотичны, как всегда при странном аттракторе, но с такой бесструктурностью, какой я раньше не встречал. Полностью уловить различие не удавалось. Я спросил:

— Где эти исходные уравнения?

— Вон там. На этом листе… нет, вот они.

— Ты использовала константу Арнфельзера! Зачем?

— Взгляни на уравнения еще раз.

На этот раз я в них разобрался, хотя и не силен в физике элементарных частиц. Джеймс Арнфельзер два года назад получил Нобелевскую премию за работу о поведении электронно-позитронных пар в первые 30 секунд жизни Вселенной. Фрэн всегда интересовалась хаосом мироздания. Я снова посмотрел на диаграммы.

— Ты почти видишь это, правда? Почти видишь…

— Фрэн!

— Ничего страшного, Джек. Просто несварение желудка вдобавок к мышечному напряжению и бессонной ночи. Всю ночь провела над этими уравнениями.

— Сядь, пожалуйста.

— Я в порядке. Честное слово.

Она улыбнулась, и кожа вокруг глаз, изрезанная морщинками, натянулась еще сильней. Но другая Фрэн — за ее спиной — не улыбалась. Ни тени улыбки. Она смотрела на меня, и в моей голове мелькнула сумасшедшая мысль, что сегодня она меня увидела.

— Фрэн, тебе надо к врачу.

— Спасибо, ты очень заботлив, но я здорова. Посмотри, на этой диаграмме…

Они обе, реальная и идеальная, не могли оторваться от чисел. Как наркоманы. А я, то ли из трусости, то ли по доверчивости, оставил их в покое.

— …Ни хрена не понимаю в этом чертовом предмете.

Голос был мужской, тихий, слова ясно различимы, но говорящего нельзя было узнать. Я перестал писать уравнения и обернулся. Тридцать два — шестьдесят четыре лица плавали перед глазами.

— У кого-то есть вопрос?

Молчание. Несколько девушек изучали тетради. Остальные студенты уставились на меня с каменными лицами. Я повернулся к доске и написал вторую часть уравнения.

— …Тупой идиот, он и собаку лаять не научит.

Другой голос. Рука, сжимающая мел, затряслась, но я продолжал писать.

— …Таких нельзя подпускать к кафедре.

На этот раз говорила девушка. Я снова обернулся. Живот свела судорога. Студенты упорно смотрели на меня. Они все в этом участвовали — по меньшей мере молчаливо. Дрожащим голосом я выговорил:

— Если есть жалобы на то, как проводятся занятия, вам рекомендовано сообщать их декану или изложить на официальном разборе курса в конце семестра. А пока что мы должны продолжать работу.

Сказал и поднес мел к доске.

— …Чертов болван ничего не может толком объяснить.

Рука застыла посреди интеграла. Нельзя было заставить ее двигаться. Как я ни напрягался, не мог дописать число до конца.

Хватит. Я медленно повернулся к группе.

Они сидели — кто пригнувшись, кто глупо улыбаясь, кто бессмысленно ухмыляясь. Пустые лица. Тупые лица. Несколько смущенных. Третьеразрядные умишки, думающие только о том, чтобы сдать экзамен, уродливые пустые утробы, которые мы обязаны набивать блистательными работами Максвелла, Больцмана, фон Неймана, Рассела, Арнфельзера. Чтобы они это прожевали и отхаркнули на пол.

И позади них… позади них…

— Убирайтесь, — сказал я.

Сто двадцать восемь глаз широко открылись.