Пришелец - Александр Волков

— Господи, помоги мне спасти этого несчастного! — вдруг зашептал он словами падре. — Ибо ничем другим не смогу я искупить свою вину в этом невольном убийстве!

Но сердце дрогнуло в последний раз, по телу Гусы короткими волнами пробежали редкие судороги, и в остекленевших навсегда глазах застыло двойное отражение креста, образованного верхушкой мачты и короткой верхней реей с зарифленным парусом. По приказу Нормана матросы убрали все прямые паруса, корабль накренился и теперь шел под углом к волне, бившей в высоко задранный борт и захлестывавшей овальные отверстия уключин, из которых во все стороны торчали брошенные каторжниками весла. Сами каторжники, поднявшись на палубу, сперва беспорядочно расползлись по ней в поисках редкой спасительной тени, но матросы, убрав паруса и спустившись вниз, где уговорами, а где и пинками заставили еще не привыкших к свободе людей перебраться к высоко задранному наветренному борту, дабы слабым весом изможденных человеческих тел противостоять ровному напору неутомимой стихии.

Гуса был мертв. Эрних выпрямился, с трудом удерживаясь на дрожащей скрипящей палубе. Сафи лежала у его ног, уткнувшись лицом в грудь покойника, и вздрагивала от беззвучных рыданий. Норман передал штурвал рябому широколицему матросу с кольцом в ухе, перебежал на нос корабля, выпрямился во весь рост в своей тонкой белой рубашке, трепещущей на стремительном ветру, и резкими короткими взмахами рук стал подавать команды. В свисте ветра уже стал явно различаться грохот близкого прибоя. Матросы, гардары, каторжники — все навалились спинами на задранный борт и сквозь грубую паутину снастей устремили взгляды на рваную и ослепительную пенную полосу, клокотавшую меж крупных белых клыков, наподобие бороды морского бога, угодившей в акулью пасть. Дальше, за этой бешеной полосой, простиралась чистая изумрудная лагуна, подернутая мелкой, едва различимой рябью, и Норман, глядя вперед и порой взмахивая просторными кружевными рукавами, вел корабль к узкому стремительному протоку в эту благословенную заводь. Матросы, совершенно забыв о голоде, жажде, усталости, как завороженные следили за сверкающими на его пальцах перстнями; порой двое-трое из них срывались с места, стремительно взлетали по снастям и, переменив положение парусов, тут же соскальзывали вниз и припадали спинами к борту. Падре рухнул на колени у подножия прикрепленного к мачте креста и, широко раскинув по сторонам полы выцветшей лиловой сутаны, громко и яростно выкрикивал слова молитвы, осеняя себя широкими размашистыми крестами. Рев прибоя со страшным шумом вливался в уши Эрниха, корабль кренился, дрожал и трещал по швам, но какая-то неведомая сила удерживала его от падения в оскаленную белозубую пасть гигантской каменной акулы. Эрних видел, как Норман укрощает и направляет эту слепую силу, то вскидывая, то бросая вниз обрамленные кружевами и унизанные перстнями кисти. Ярость стихий, казалось, не пугала, а наполняла и заряжала ответным бешенством его гибкое тело, исполнявшее некий магический танец перед большой резной статуей женщины, раскинувшей над темными валами и провалами серебристо-серые крылья.

Но вот Норман резко выпрямился, оглянулся, тряхнув огненными кольцами кудрей, вскинул вверх обе руки и зашелся беззвучным, потонувшим в реве прибоя хохотом. Матросы, словно стая белок, бегущих от низового болотного огня, сорвались с места и стали карабкаться по снастям, раскачиваясь в шквальных порывах ветра.

— Глотка! Глотка! — вопил Норман, указывая перстнем с крупной жемчужиной вперед, в узкий стремительный пролив между двумя черными каменными идолами, отвесно торчащими из воды и обратившими к бездонному небу блестящие влажные глазницы, залитые светом Синга. Широкие, выставленные вперед ладони идолов были наполнены какой-то белой массой, напоминавшей россыпи пустых раковин на берегу ручья.

Норман бросил вниз белые крылья кружевных рукавов, матросы на реях дружно охнули, согласным движением распустив узлы, и тяжелые полотнища прямых парусов начали одевать мачты, забирая ветер в свои обширные полости. Рулевой стал быстро перебирать рукоятки штурвала, корабль развернуло и стремительно понесло в узкий проход между черными носатыми идолами. Норман вскочил на спину деревянной женщины, встал, упершись ногами в раскинутые крылья, поднял над головой изящную бледную ладонь и стал указывать путь, чуть поводя в воздухе крупными сверкающими камнями перстней.

Каменные стражи приближались, белые пирамиды в их широких, сведенных вместе ладонях распадались на отдельные песчинки, эти песчинки увеличивались до размеров небольших выщербленных жемчужин, и вдруг все увидели, что идолы держат перед собой груды человеческих черепов. Грубо вырубленные каменные лбы, толстые гребни бровей, широкие плоские ямы глазниц, скошенные торцы скул, щеки, крылья ноздрей — все было покрыто бурыми шершавыми натеками засохшей крови. Некоторые черепа еще сохраняли клочья волос, обрывки кожи, но их глаза были уже выклеваны птицами, неподвижно сидевшими на толстых окончаниях чуть согнутых каменных пальцев идолов. Но все это промелькнуло по обоим бортам в один миг; широкая струя прилива устремилась меж двух клокочущих пенных столбов, увлекая корабль, и без того гонимый напористым ветром, в обширную спокойную лагуну, окруженную густыми зелеными зарослями.

Ветер внезапно стих, как будто заслоненный мерцающими всполохами прибоя. Паруса обвисли, на реях широкими пожухлыми листьями. Норман повернул голову; его черные глаза горели мрачным торжеством, не замутненным никакими страхами и сомнениями. Все оцепенело молчали, и даже матросы зависли на реях, неподвижно чернея на фоне обвисших парусов. Первым нарушил тишину падре.

— Норман, — негромко воскликнул он, поднимаясь с колен, — это не Сатуальпа!

— Вы правы, святой отец, — небрежно отозвался тот, устроившись между крыльями деревянной женщины и набивая трубку, — мы сбились с курса!

Норман усмехнулся, раскурил трубку и выгнал из ноздрей две густые струи желтого дыма.

— Ты лжешь! — затрепетал падре. — Ты лучший кормчий из всех, кого я когда-либо встречал! Легенды о твоих отчаянных плаваниях давно странствуют по всем кабакам побережья, и толпы твоих жалких подражателей без следа пропадают в неведомых широтах, соблазнившись мифическими сокровищами, указанными на засаленных тряпичных картах, купленных за сумасшедшие деньги в лавках припортовых старьевщиков.

— Неужели, падре, вдобавок ко всем моим грехам, вы взвалите на меня вину за гибель всех безумцев, которые, наслушавшись глупых сказок, копаются в сундуках старьевщиков, а потом прокладывают курс по чернильным или кровяным разводам на носовых платках?