Хризантема императрицы - Екатерина Лесина

– И знакомо.

– Извините, но я не понимаю вас... я не была здесь раньше.

– Была, – возразила Дарья Вацлавовна. – Просто ты не желаешь этого признавать, ты отказываешься от той части жизни, которая связана с этой квартирой, с этим домом, но, насколько я знаю, получается не очень хорошо. Отсюда и... видения.

Герман? Ну конечно, Герман! Он единственный знал о том, что происходит с Леночкой. Про Феликса, про цветы, про ландыши и темноту, про страхи, которые появились вдруг. Да как он мог?!

– Хотя это скорее не видения, милая моя, это всего-навсего воспоминания, от которых ты отказалась, вот они и маскируются.

– Воспоминания? – Леночка отложила книгу в сторону. – Вы не понимаете, это... это не воспоминания.

– Ну воспоминания – в принципе странная вещь, они избирательны, они непослушны. То, что нужно, зачастую бывает спрятано и недоступно, ну а то, что не нужно и порой опасно, не исчезает. Научиться помнить проще, чем научиться забывать. Здесь, – Дарья Вацлавовна коснулась головы. – Свои законы. И кажется, милая моя, ты пытаешься все упростить.

– Это как? – на Германа Леночка все еще злилась, хотя старательно уговаривала себя успокоиться – ничего ведь страшного не произошло, даже наоборот, Дарья Вацлавовна внимательна и вежлива, а еще умна, если кто-то и поймет, что происходит вокруг, то только она.

Но все равно, он не имел права рассказывать Леночкины секреты.

– Проще всего поверить в сумасшествие, поставить себе диагноз, который избавляет от необходимости разбираться в себе, искать причину. Галлюцинации? Логично, я ведь безумна. Видения – еще один признак ненормальности и это снова логично. Но вот логика, милая моя, слишком уж нормальна для настоящего безумия. Ты здраво оцениваешь происходящее и делаешь абсолютно адекватные выводы. Адекватные, но неверные.

Неверные? А в чем ошибка? В том, что Феликс существует? Леночка в это не верит.

– Нет, милая моя, ты не сумасшедшая. Тут все намного сложнее, намного интереснее, – Дарья Вацлавовна вытряхнула из корзинки синие нитки, на шелковом полотне не расшитыми оставалось всего несколько квадратных сантиметров. А рисунок красивый: желтые хризантемы в низкой вазе с широким горлом. В прошлый раз, кажется, дракон был, так откуда хризантемы взялись?

Леночка не любит хризантемы.

Солнце на ладони. Лепестки топорщатся янтарными лучиками. Или нет, янтарь другой, из янтаря у мамы серьги, а это... этот камень называется бриллиант. Он очень дорогой, а цветок из него – невообразимо прекрасный, волшебный, почти как живой. И хочется трогать, гладить острые лепесточки.

Ай. На пальце вспухает капелька крови. Красное на желтом завораживает.

– Ах ты, маленькая дрянь! Положи немедленно!

Вывернутая рука, падающий цветок, желтое на синем... и красные капельки одна за другой. Пощечина.

– Расскажи, – попросила Дарья Вацлавовна, когда Леночка пришла в себя. – Расскажи, что ты видела, тогда, возможно, я пойму, куда тебе нужно идти.

– Зачем идти? Я не хочу. Я хочу, чтобы как раньше, чтобы исчезло и... я ведь жила, нормально жила, а потом переехала сюда, и началось. Почему?

– А вот чтобы понять почему, нужно узнать, что ты видишь. Смотри сюда, – в руке Дарьи Вацлавовны появился круглый медальон на цепочке. Он медленно вращался, то влево, то вправо, а потом, повинуясь незаметному движению пальцев, принялся раскачиваться. Влево-вправо, вправо-влево. Блестит на солнышке золото, посверкивают синие камушки, складываются спиралькой.

Тепло. Уютно. Ласковый голос спрашивает, наверное, нужно ответить, но что говорить? Что-нибудь, голосу не важно.

– Хризантемы. Я не люблю хризантемы, они такие... нехорошие. На солнце похожи, но лгут.

– В чем они лгут?

– В том, что нет колючек. Есть. Но спрятаны, не на стеблях, а в цветке. И холодные, камни холодные... я не знаю, откуда я это знаю и почему так говорю. Если долго держать в руке, она нагревается.

– Какая она?

– Вот такая, – Леночка сложила ладошки лодочкой. – Круглая. Колючий шар. Хрупкий очень, нельзя трогать.

– Почему?

– Она запрещает. Она боится, что я сломаю, но я же аккуратно... я очень аккуратно.

– Кто она такая?

– Не знаю.

– Как ее зовут?

– Не знаю!

– Откуда она приходит?

– Я не знаю, не знаю, не знаю! Нельзя говорить о ней, нельзя рассказывать, иначе она... она...

– Что она сделает?

– Она меня убьет.

Подушка на лице, столкнуть, вывернуться, закричать, но не получается, на подушке – ее руки и тяжелый запах ландышей.

Темнота.

Тишина.

Прикосновение. Нежное, осторожное, но все равно пугающее.

– Тише, все хорошо. Это я, Герман.

Герман? Кто такой Герман? Леночка не помнила, Леночка не хотела вспоминать, ведь память – это опасно, почти также опасно, как ландыши или хризантемы.

– Ты как себя чувствуешь? – он не уйдет. Но это хорошо, Леночке не хочется оставаться одной. В носу щекотно, она сейчас чихнет и очнется, и нужно будет что-то говорить или, наоборот, слушать. Жаль, ей так приятно просто лежать.

– Будь здорова, – сказал Герман и, приобняв за плечи, помог сесть. – Голова кружится? Тошнит? Иногда это бывает. Ты прости, мне нужно было предупредить, я не подумал, что она может опять за свои фокусы приняться.

– Ничего страшного, – вежливо соврала Леночка. Ее не тошнило, и голова не кружилась, и вообще чувствовала она себя великолепно. Правда в комнате пахло ландышами, едва-едва, так, что и не понять, существовал ли этот аромат на самом деле, либо же был придуман Леночкой.

– Она испугалась, – Герман присел рядом. – Я в жизни не видел ее настолько напуганной, а в чем дело – не говорит. Быть может ты? О чем был разговор, помнишь?

Смутно, очень-очень смутно.

– Леночка, пожалуйста, о чем вы говорили?

– О цветах. Хризантемы и ландыши. Я их боюсь. Знаешь, некоторые люди боятся бабочек, другие – кукол, третьи – муравьев, а я вот хризантем. И ландышей. Почему?

– А почему ты плачешь?

– Я?

– Ты.

Вот ведь, она и вправду плачет.

– И улыбаешься. Что она с тобой сделала? – Герман вытирал слезы пальцами, растирая кожу, будет потом жечься и шелушиться, у Леночки кожа нежная и капризная, и плакать нельзя. Она ведь никогда раньше, она вообще оптимистка, если маме верить... а можно ли верить? Кто спрятал воспоминания? Леночка сама не могла, она маленькая была.

– Смех сквозь слезы – это как солнце в дождь.

– Потом обязательно будет радуга? – попыталась пошутить Леночка, Герман хмыкнул, улыбнулся вымученно и сказал:

– Нам нужно поговорить. Всем троим. Мне она ничего не скажет, тебе – скажет, но без меня сказанное не пойдет на пользу. Поэтому – умываться и подыматься, их императорское величество ждут нас в своей опочивальне.

Спальня Дарьи Вацлавовны удивила размерами и общей неказистостью. Не то чтобы Леночка ожидала увидеть нечто сверхроскошное, но это полузапустение, старая, но не старинная мебель, с потускневшей полировкой, выгоревшие на солнце шторы, лишь у самого пола сохранившие прежний нарядный колер переспелой сливы. Хрупкой ветошью свисает пожелтевший тюль, в мутном зеркале отражаются вещи и выглядят еще более старыми и пыльными. И единственный предмет, чуждый этому месту своей явной новизной, – инвалидное кресло.

– Ну и зачем ты привел ее сюда? – Дарья Вацлавовна сидела спиной к двери, не в кресле, а на стуле с высокой спинкой. Рядом стояла трость и другой стул, на котором лежали книга, толстый альбом и белые перчатки. – Я не желаю тебя видеть.

– Тогда я увезу ее к себе и позабочусь, чтобы вы никогда не встретились, – Герман потянул Леночку за собой, заставив переступить порог комнаты. Она не хотела быть здесь. Пахнет сухими цветами, какими именно – уже не разобрать, и древесиной, что только-только начинает подгнивать, слежавшимся затхлым бельем и духами, разлитыми когда-то очень давно, но прижившимися в комнате, въевшимися в дерево и ткани.

– Шантажируешь?

– Увы. Лена, садись. Дарья Вацлавовна, если вы соизволите повернуться к нам, то разговаривать будет удобнее.

– А кто тебе сказал, дрянной мальчишка, что я хочу разговора? И что мне не проще согласиться на твои условия? Знать нужно ей, а не мне.

– Пожалуйста, – Леночка испугалась: если Дарья Вацлавовна откажется от разговора, то она никогда не узнает, что случилось тогда... и когда это «тогда» было. И что делать теперь, чтобы освободиться.

– Хелена, Хелен, Элен, Элька... тебя назвали в честь моей матери, твоей прабабки. И пожалуй, что зря, ты на нее совсем не похожа. Гена, дай девушке альбом. Первая страница, да, вот эта.

С черно-белого снимка на Леночку смотрела строгая и очень красивая женщина. Узкое лицо с тонким длинноватым носом, пухлые губы, высокий лоб, широко расставленные глаза. Права, Дарья Вацлавовна, кем бы ни была эта женщина, но сходства с ней у Леночки ни малейшего.

– Ну на самом деле никаких кровавых тайн в прошлом нет, обыкновенная бытовая драма, история о наследстве, – Дарья Вацлавовна, дотянувшись до трости, поднялась. – Дети растут, потребности тоже, а вот наследство остается...