Суд королевской скамьи, зал № 7 - Леон Юрис

Натан Гольдмарк, хитрый политик, все этические принципы которого сводились к стремлению выжить и рабской покорности, стал полезным орудием режима.

Поезд поднимался все выше в Карпаты, где последний зимний снег отступал к подножью ледников.

Гольдмарк ехал в Закопане, зимний курорт и крупнейший в Польше лечебный центр для больных туберкулезом, чтобы встретиться с доктором Марией Висковой, главным врачом санатория и представительницей редкой породы людей — еврейско-польской коммунистки, разочаровавшейся в своих идеалах. Провозглашенная национальной героиней, она предпочла работать подальше от Варшавы и от всевозможных натанов гольдмарков, которых презирала.

Годы и сострадание к людям почти стерли лежавшую на ней печать пережитой страшной трагедии. Хотя и преждевременно поседевшая — ей было лишь немного за пятьдесят, — Мария Вискова сохранила былую красоту.

Она закрыла за собой дверь кабинета. За окном шел дождь с мокрым снегом — последним снегом уходящей весны. Натан Гольдмарк снял пальто и сел напротив нее, нервно грызя обкусанные ногти и то и дело поправляя воротничок, скрывавший сыпь на шее.

— Я приехал в Закопане, чтобы поговорить с вами о деле Кельно, — сказал он. — Нам стало известно, что с вами вступили в контакт представители Запада.

— Да, одна адвокатская фирма из Лондона.

— Вы знаете нашу точку зрения на международный сионизм.

— Гольдмарк, не тратьте на эту чепуху мое время и время моих больных.

— Позвольте, товарищ доктор. Я не просто так приехал в такую даль. Двадцать лет назад вы дали показания против Кельно. Центральный комитет считает, что сейчас эта ваша точка зрения неактуальна.

— Почему? Вы же так хотели добиться его выдачи Польше для суда. Вы сами и записали те мои показания. Почему ваша позиция изменилась? Ведь Кельно так и не понес ответственности за то, что совершил.

— Ситуация изменилась после того, как венгр Эли Янош не смог опознать Кельно на очной ставке в полиции.

— Вы, Гольдмарк, точно так же, как и я, прекрасно знаете, что эти операции кроме Кельно проводил еще и доктор Константы Лотаки. Скорее всего, Лотаки и кастрировал Яноша.

— Это только предположение. Кроме того, Лотаки прошел чистку и полностью реабилитирован как преданный коммунист.

— Это просто преступно, что Лотаки не отдали под суд. Что происходит, Гольдмарк? Виновные вдруг становятся невиновными. Пусть прошло двадцать лет, пусть даже сто — это не оправдывает их преступлений. И как насчет Марка Тесслара, который видел Кельно за работой?

— Центральный комитет считает, что на слова Тесслара полагаться нельзя.

— Почему? Потому что он сбежал на Запад? Разве от этого он стал лжецом?

— Товарищ доктор, я могу только передать вам рекомендации Центрального комитета. В те дни, когда мы добивались выдачи Адама Кельно, Великобритания пыталась дискредитировать законное коммунистическое правительство Польши. Сейчас мы хотим сотрудничать с Западом. Центральный комитет считает, что лучше не ворошить прежние обиды. В конце концов, Кельно возведен в рыцарское звание. Если Польша примет участие в процессе, это может быть воспринято Великобританией как оскорбление…

Ежась под возмущенным взглядом Марии Висковой, Гольдмарк снова принялся грызть ногти.

— Здесь есть еще одна сторона — Абрахам Кейди, сионистский провокатор и враг польского народа.

— А вы читали «Холокост», Гольдмарк?

— Я не буду отвечать на этот вопрос.

— Не бойтесь, я на вас не донесу.

— Эта книга полна клеветы, лжи, провокаций и сионистской пропаганды.

Снег на улице повалил еще гуще. Гольдмарк, всегда старавшийся не смотреть в глаза собеседнику, подошел к окну. Мужество Марии Висковой было общеизвестно. Но и ее преданность коммунизму не вызывала сомнений. Можно было бы ожидать, что ради блага партии она уступит и не будет ставить всех в неловкое положение. Как сможет он доложить в Варшаве, что она отказалась? У него мелькнула мысль, что хорошо бы подключить тайную полицию — уж та заставит ее молчать. Но тогда сионисты про это непременно пронюхают и устроят скандал на весь мир.

— Когда начнется процесс, я намерена поехать в Лондон, Гольдмарк. А что вы собираетесь делать?

— Этот вопрос будет решать Центральный комитет, — ответил он.

Париж — Рамбуйе, июнь 1966 года

Джейкоб Александер так и представлял себе дом доктора Сюзанн Пармантье, находившийся в нескольких километрах южнее Парижа, — старинный, ухоженный, не лишенный изящества. Согбенный старый слуга ввел Александера и представителя МФЕО во Франции Самюэля Эдельмана в гостиную и отправился в сад, чтобы позвать мадам Пармантье.

Она была очень стара — сильно за семьдесят, — но в глазах ее играл галльский огонек. Они сидели в комнате, отделанной с большим вкусом, где на видном месте висели фотографии в серебряных рамках — ее покойный муж, дети, внуки.

— Когда из письма Марии Висковой я узнала, что она сообщила вам про меня, я сначала не знала, на что решиться. Вы сами видите, я уже совсем старая развалина и не слишком хорошо себя чувствую. Я не уверена, что смогу принести большую пользу, но Мария просила встретиться с вами.

— Нам хорошо известно все, что связано с вашим пребыванием в лагере «Ядвига», — сказал Александер, — и мы определенно убеждены, что ваши показания будут иметь большое значение.

Она пожала плечами.

— Чем занимается Кельно, я знала только с чужих слов. Я не могу под присягой утверждать, будто видела это сама.

— Но вы в хороших отношениях с Марком Тессларом.

— Мы как брат и сестра.

— Странно, он ни разу не упомянул вашего имени.

— Он просто выполнил мою просьбу. Пока я не получила письмо от Марии Висковой, я не видела нужды ворошить прошлое.

— Позвольте задать вам прямой вопрос, — сказал Александер.

— Постараюсь ответить на него без французской уклончивости.

— Возможно, исход процесса во многом определят показания Тесслара. Как вы считаете, насколько на него можно положиться? Вы опытный психиатр, доктор Пармантье. Я хотел бы услышать ваше объективное мнение, независимое от вашей личной дружбы с ним.

— Если не прибегать к специальной терминологии, мистер Александер, то я могу сказать, что в тот ноябрьский день, когда он увидел, как оперирует доктор Кельно, с ним что-то случилось. Пережитая травма могла привести к тому, что его воспоминания стали несколько расплывчатыми.

— Что ж, это риск, на который нам придется пойти. А что вы скажете насчет заявлений Кельно, будто Тесслар до войны и позже, в концлагере, занимался абортами?

— Это выдумки Адама Кельно. Всякий, кто знает Марка Тесслара, скажет, что он гуманный человек. Он покинул Польшу, чтобы закончить медицинское образование в Швейцарии, только из-за антисемитизма. И Мария Вискова, и я готовы присягнуть, что он никогда не делал никаких абортов по приказу нацистов.

— Вы приедете в Лондон?

— Я много часов над этим размышляла. Я долго советовалась со своим пастором и молила Бога помочь мне принять решение. Как христианка я не вижу для себя иного пути. Я дам показания.

Искорка погасла в ее глазах — она была заметно утомлена. С трудом встав, она подошла к кусту чайных роз, срезала две и воткнула им обоим в петлицы.

— В Антверпене живет одна женщина, которую оперировали в тот день. После войны я несколько лет оказывала ей психиатрическую помощь. Это очень сильная личность. Шрамы на ее душе никогда не заживут, но она никогда не простит мне, если я не отвезу вас к ней.

12

Милли принесла утреннюю почту. Эйб переворошил конверты и улыбнулся: среди них было письмо от Ванессы. Его он отложил на потом.

Он распечатал письмо от своего французского издателя. Тот многословно изливался в жалобах на жизнь, но все же приложил чек на две тысячи долларов для покрытия издержек по процессу.

Теперь откликнулись уже все его издатели. Первым прислал пять тысяч долларов германский издатель — воинствующий антинацист, который был приговорен к смерти за участие в заговоре против Гитлера и спасся от виселицы только благодаря воздушному налету на Берлин, во время которого сумел сбежать из тюрьмы.

Все внесли свою лепту, кроме шведов. Чем мельче издатель, тем громче его вопли и стенания.

Наконец он добрался до письма Ванессы.

Кибуц Седе-Бокер

25 июля 1966 года

Дорогой папа,

Ты правильно прочел между строк: после того как ты зимой уехал из Израиля, мы с Йосси полюбили друг друга. Лето в пустыне было жарким и тяжким, но это не ослабило наших чувств.

Не знаю почему, но мне как-то грустно. Может быть, из-за того, что это означает конец какой-то части моей прежней жизни. Йосси предстоит еще год отслужить в армии, а потом четыре года учиться в университете. Это будет долгое и нелегкое время, и я не хочу обременять его нашей женитьбой.