Амалия и Золотой век - Мастер Чэнь

– Пусть эти смешные люди живут как им нравится, Верт. Я многому научилась у моего здешнего исповедника… но неважно. Важно то, чего в этом документе нет. Совсем нет.

– Войны.

– Вот именно. Это не то, что они делают в Маньчжурии. Прежняя политика основывалась, как мы видим, на том, что Филиппины никому в Японии не были интересны, и американские подозрения им были смешны и противны. Смысл новой – что тут все же есть экономические интересы. Но или ты обсуждаешь, какие ресурсы будешь тратить на эту вот культурную экспансию для экспансии экономической, или ты, как сказал мне один знакомый генерал, снимаешь карту морского дна для амфибийной атаки на здешнее побережье. Сегодня мы видим первый подход, а не второй. Еще раз поздравляю, Верт.

– Как и я вас.

Уходя из «Дельмонико», я думала о том, что сделают японцы, когда поймут, наконец, что у них с новой политикой здесь тоже ничего не выходит.

А еще Верт сказал мне, что Фукумото, похоже, искренне не понимает, кому надо было его убивать, но рисковать не намерен. И переселяется в чей-то дом в японском квартале Дилао. Там у японцев есть своя охрана.

Вот-вот, сказала я себе. Этот-то квартал мне и нужен, и я завтра же предложу своим бандолерос заработать еще денег, расставив вокруг всего – да-да, всего – квартала своих людей, чтобы они отслеживали появление там одного очень интересного человека. Который ведь не зря же в этот свой приезд в Манилу не остановился в лучшем отеле, а скрылся, и очень надежно скрылся… где? У меня на этот счет были самые определенные мысли.

Но их еще предстояло проверять. А пока что – да, адмирал Идэ знал, что его хотят убить. Но, во-первых, при чем здесь Фукумото, а во-вторых, зачем адмирал вообще сюда приехал, и довольно давно?

Ну и такой пустяк, как тот, ради которого сюда вообще-то приехала я. Кто и зачем фотостатировал бумаги генерала Макартура, если, как мы сейчас убедились, японцам новый план обороны этой страны не только не нужен, но он от них не очень-то и скрывается?

И наконец, куда исчез мой собственный муж? Куда девался господин Эшенден? И еще – ну и что, что они исчезли, но почему мне от них нет, допустим, телеграммы, в том числе, в крайнем случае через британского консула? Хоть какого-то известия?

Немножко терпения, и все станет ясным. Да уже, в общем, почти все ясно. Остались пустяки.

А когда разберемся с пустяками, то…

Тогда я поеду домой, а господин Верт поедет в Шанхай. Мы об этом с ним говорили уже, я знаю, что он готов сняться с места в любой момент, хоть с улицы. Из того, что у него есть в комнате, ему будет чуточку жаль лишь пластинок и портативной виктролы, он к ней привык, а прочее – на портовом складе, упаковано, ждет новых стран и новых приключений.

И это значит – не будет ничего.

Да, я звоню детям в Пенанг постоянно, невидимая Элли считает, что борьба с заморскими Элли по моим требованиям – наказание за ее грехи. Но звонки не помогают. Нет, помогают, удерживают от глупостей, только…

А так ли уж многого я хочу? Ну хоть пустяк, безумная идея, на которую меня навел отъезд (и приезд) Моны Барсаны с загадочных северных гор и табачных плантаций.

Одна неделя в наемном авто, провинциальные отели, где мы будем снимать – да, да! – разные комнаты. Просто ехать с ним по дороге. Не касаться его даже плечом. Верить, что это никогда не кончится.

На север, в страну Моны Барсаны (и Эдди Урданеты, если он не врет хотя бы в этом). Я столько слышала об этой дороге на север.

Илокос – полоса земли между затуманенными горами и сияющим морем, мощные косые стены церквей, будто вросших в неустойчивую, склонную трястись землю. Скрипучие повозки на быках. Дома из бамбуковой щепки.

Туда выезжают из Манилы почти ночью. И видят россыпь огней в сером рассвете под громадными манговыми деревьями по обе стороны шоссе. Это разгораются маленькие печки у домиков на сваях, оттуда доносится запах утреннего риса.

«Не уезжай в прекрасный Замбоанга», – донесся до меня чуть металлический голос с улицы, пение скрипки и кларнета. О да, эту пластинку здесь крутят все. И все думают о своем замечательном президенте и Ампаро Карагдаг, смуглой девушке из Замбоанги, танцующей с ним танго.

Шанхай, сказала я себе. Что с ним там будет? Шанхай далеко от Маньчжурии, где у японцев чуть не полмиллиона солдат. Шанхай и вообще южный Китай – это безопасно.

Я попыталась представить себе это страшное видение тогда, на набережной, – невесомые, но чудовищно тяжелые линкоры среди облаков, грозящие обрушиться на город. И другие видения, мои прошлые страшные сны. Шанхай, сказала я себе. Тот Китай, который не Маньчжурия. И зажмурилась.

И оно пришло, на какой-то краткий, но жуткий миг. Серые черепичные крыши с приподнятыми краешками, которые бывают только в Китае. Багровое небо с дрожащими по облакам оранжевыми сполохами. Вымершие улицы и пронзительный рев моторов откуда-то неподалеку. И запах – гарь, газолин и что-то похуже, мертвое, мясное.

17. Терпение и время

Терпение и время, еще самую чуточку времени – и все кончится. И это страшно. Потому что тогда начнется что-то другое, о чем не хочется думать.

Всего несколько дел, которые остается сделать, причем довольно быстро. В то время… в тот век, когда я была девочкой, они, эти дела, заняли бы месяц. А сейчас – боже ты мой, совсем другой век, три дня, чтобы пересечь Тихий океан! Всего три дня!

А потом все кончится? Невозможно поверить. И ведь сколько у меня тут дел, иногда совершенно идиотских. Вот же я – видный член нашей манильской женской ассамблеи, недавно сидела во втором ряду на жестком стуле и слушала лекцию американки Рут Лоу. Женщина-авиатор. Звезда. Она только что сделала несколько фигур над Лунетой и крышей нашего отеля, а потом пришла вот сюда, к нам.

И я сидела, смотрела из своего второго ряда на нее очень внимательно, а манильские дамы вокруг вздыхали: женщина, поднимающаяся в небо. Женщина, управляющая самолетом. Ах.

А еще я не успеваю ничего в этом проклятом офисе, дел стало чудовищно много, а Лола, прелестная Лола…

Опять рыдает.

Нет, вообще-то все-таки не рыдает. Тихо роняет скупую слезу. Этак задумчиво.

Что с ней будет, когда я окажусь на длинной, уходящей в лазурь улице пристани, под белой стеной лайнера? А ведь это скоро произойдет.

Да, Лола, говорю я, рассматривая на ее столе выброшенный было мной журнал – она вытащила его из мусорной корзины, чтобы отдать Хуану, а потом забрала себе. Да, Лола, теперь есть и всемирная королева красоты. Ее избрали в Брюсселе, правильно? Не бойтесь, Лола, давайте посмотрим на нее еще раз и вместе. Ну и что – какая-то Шарлотта Вассеф из Египта с длинным носом и чуть нависающими над улыбкой щеками.

А прочие… Лола, они просто не умеют фотографировать, в этом странном журнале. Да это же монстры какие-то – Тоска Джусти из Италии, Эва Кардена из Мексики, Марианна Горбатовская из Советской России и Надин Фоменко из Сибири.

Хорошо: Лола чуть приподнимает ангельскую головку с волосами, сожженными в плохом перм-салоне.

Я бы, Лола, выбрала демоническую, хотя бесспорно великолепную ведьму Нелли Ульрих из Швейцарии. Или Вин Чу из Китая, или Герду Лоули из Норвегии, но в целом… Лола, дорогая, вы работаете в иностранной компании, вы самостоятельная молодая женщина, это вам не то что просто выйти замуж за только что избранного члена Ассамблеи. А еще есть Эдди… кстати, что там с Эдди?

– Эдди – исполнительный директор галеонного фонда, – злобно напоминает мне Лола. – Получает хорошую зарплату. Отдает долги. Большие долги.

А, ну понятно. А «Инфанта Филиппина» на всех его документах – это другая красавица.

Так, так, так, Лола, дорогая, скажите мне: у вас есть драгоценный камень, который вам нужно носить?

И она, как во сне, лепечет: для родившихся в апреле, месяце рассвета и весны, начинающегося со дня смеха, – это бриллиант, камень невинности.

Нет, нет, Лола, раз так, то это очень грустный камень – и, кстати, как это маму угораздило назвать вас Долорес, скорбящая? Свадьба, Лола, – давайте поговорим о главном бале для каждой молодой женщины.

И она бормочет: нельзя выходить замуж во вторник, на темной луне, в один год с сестрой. Никогда не примерять заранее уже готовое подвенечное платье. Никогда не надевать жемчуг, он к слезам.

Лола, вы же были когда-то маленькой девочкой, вспомните, что вы делали тогда – неужели плакали каждый день?

Нет, мадам, мы в темноте смотрели на светлячков, можно было привязать одного на нитку и крутить, в ночи расцветал зеленоватый круг. А можно было сделать лампочку, если посадить светлячка в платок.

Да, Лола, я это тоже помню – платок со светлячком пульсирует, как вифлеемская звезда. И везде гремят цикады. Еще, Лола, еще!

А еще у нее и братьев были схватки боевых пауков – не все они умеют драться, надо найти правильных пауков в кустах на улице. Мой всегда выигрывал, говорит она. А еще у нас было много деревьев. И – высокое, черное создание, курящее сигару, которое называется «капре», они живут на старых деревьях, типа каимито. Когда на такое влезаешь, надо попросить его посторониться.