Вторая весна - Михаил Зуев-Ордынец

— Комсомолец? — строго спросил Воронков.

«Мужичок» ответил так же строго:

— Ясно! А если коммунист будет бояться ответственность на себя брать, то кто же ее будет брать? Я свой партбилет, если получу, в сейф запирать не буду. Нет, вот здесь, в карманчике, пусть лежит. — Он дотронулся до груди против сердца. — Пусть со мной работает, а если ошибемся, пусть со мной и отвечает.

— Один — ноль в нашу пользу! — высунув голову в столовую, громким шепотом сказал Зубков.

В столовой засмеялись.

— Да подождите вы, ребята! — укоризненно покачал головой Ипат Крохалев. — Человек красивую инициативу проявляет. Ишь какой огневой паренек, хоть спички об него зажигай. Давай дальше, сынок!

«Мужичок с ноготок» улыбнулся ему и заговорил, все так же не в такт размахивая руками, то и дело оттягивая вниз верхнюю губу. У него, оказывается, был маленький недостаток — щербинка на верхнем зубе, и он, вспомнив об этом, смущался и натягивал губу на изъян.

— И почему бы вам, товарищ директор, не опереться на нас, молодых? Может быть, и не подведем. Нет, не подведем! — с тихой уверенностью и застенчивой гордостью сказал «мужичок с ноготок». — Крутые подъемы, крутые спуски, повороты крутые? А велика ли честь по гладкой дороге машину вести? Мы эту трудную дорогу за честь себе будем считать. А честь свою кто захочет замарать? — обвел он водителей гордым, суровым взглядом.

— В маршалы думаешь выскочить? — обиделся почему-то пожилой водитель, сидевший на диване.

— Не говорите глупостей, папаша, — не оборачиваясь ответил «мужичок».

— Эй, не трогай! — крикнул сердито Кожагул. — Хорошая кровь, сердце крепкий!

«Мужичок с ноготок» постоял, закусив губы. Напряжённо поднятые брови его дрожали. Затем оказал медленно, напористо:

— Вношу, значит, предложение. Будем пробиваться через горы!

— Два — ноль в нашу пользу. Окончательный результат! — опять высунулся из передней Зубков.

И опять захохотала вся столовая, весело, облегченно, благодарно. Громче всех хохотала Марфа, держа ладонь у рта.

— Цыц вы, баловни! — прикрикнул Ипат, делая сердитые глаза. — Тут серьезное дело, а не хаханьки!

— А ты не трогай нас, товарищ Крохалев, — певуче сказала Марфа. — Нам, молодым, не посмеяться, что хлеба не покушать. А смех делу не вредит, — снова фыркнула она в горстку.

Садыков бросил на стол скрученный спиралью проводок и посмотрел торжествующе на Егора Парменовича:

— Теперь твое слово, директор. Идем через горы? Что?.. Говори!

— Я ему сначала отвечу, — кивнул директор на «мужичка». — Убедил ты меня, парень. Попробую вам, молодым, поверить. А с партбилетом ты правильно думаешь поступить. Давай ему жизни. Пусть и работает и ответственность во всю силу несет!

— Тогда, жигиты, по коням! Айда! Сейчас выступаем. И чтоб не звякало, не брякало! Делай, делай! — поднялся Садыков и, схватившись за голову, закричал ужасным голосом: — Ой, камня боюсь! За резину боюсь! Разуем машины! Что?.. Босиком в Жангабыл придем!

— Зачем нам резина? Мы на одном, как сказать, энтузиязме дойдем! — послышалось из прихожей, и Борис оглянулся, отыскивая замасленную телогрейку.

Люди начали подниматься, но не уходили, столпились в дверях, интересуясь, что такое Воронков говорит вполголоса Корчакову. А тот кивал, соглашаясь, потом сказал громко:

— Я считаю, что дело это надо отложить до Жангабыла. Там соберем общее собрание. А сейчас скомкаем вопрос. У людей другое в голове. Но ты объяви об этом, пусть люди знают, что дело это мы так не оставим.

Неуспокоев, уже шедший к дверям, остановился.

— Товарищи, минуточку! — закричал Воронков. — Надо бы, пользуясь случаем, поскольку мы все сюда собрались, обсудить поступок прораба Неуспокоева!..

Столпившиеся в дверях подались вперед, а те, кто уже вышел, с топотом вернулись и тесно, в давку, набились в дверь. Задние встали на скамейки, все хотели видеть прораба.

— На всех ленинградцев черный стыд наложил, — сказал в прихожей юношеский бас. — В «Ленинградскую правду» написать бы!

Не глядя на людей, но чувствуя на себе их взгляды, прораб медленно улыбнулся. Не малых сил стоила ему эта улыбка.

— А что он сделал? — крикнул Садыков.

— Коленце выкинул в таком разрезе, что одним словом не определишь, — ответил Воронков. — Одним словом, пятно на целинниках! Но поскольку мы сейчас разойдемся по нашим повседневным делам, к походу готовиться, то дело откладываем до Жангабыла. А вы пока продумайте вопрос и какие нам сделать выводы на основании имеющегося материала. Ясно?

В прихожей вдруг загрохотало: сломалась скамья, не выдержав нагрузки. Но никто не засмеялся, не оглянулся. От грохота проснулся задремавший к концу собрания Кожагул и спросил тревожно:

— Султан-Тау полезем?

— Обязательно! — сочно, со вкусом ответил Кро-халев-старший. — Ты нас и поведешь. Понял?

— Давай. Вести буду, — доверчиво согласился Кожагул.

Разошлись в недоброй тишине, с тихим разговором, и только на улице заговорили сердито, во весь голос.

Прораб по-прежнему стоял среди столовой и бережно, нежно, двумя пальцами ласкал щегольские усики. Глаза его притухли, насторожились. Борис обошел его, как столб, и через кабинетик направился в спальню, откуда слышались голоса Корчакова и Квашниной. Но, заглянув в открытую дверь, он увидел только Галима Нуржановича. Старый учитель ходил по спальне, поглаживая под пиджаком сердце. Лежавший около кровати Карабас следил за ним тревожным взглядом. На ночном столике лежала черная горьковская шляпа учителя, и, как от внутреннего толчка, в памяти Бориса всплыло: они с Неуспокоевым вцепились друг другу в плечи, а рядом стоят Шура и Галим Нуржанович, закрыв лицо ладонями. Борис шагнул в спальню. Учитель, увидев его, успокаивающе замахал руками:

— Ничего, ничего! Кто захочет ударить, тот найдет палку. А что изменилось от этого? Ничего!

На лице его мелькнула гримаска боли, но темные глаза были спокойны и приветливы, как у человека, у которого тихо и светло на душе.

— Лучше все же вам лечь, Галим Нуржанович, — подошла к нему Шура. — И я решительно против того, чтобы вы шли с нами в поход. Решительно! Ваше сердце…

Широкие брови Галима Нуржановича жалобно, совсем по-детски опустились:

— Доктор-жан, мне шестьдесят семь лет. Тень от меня все слабее ложится на землю. Но я хочу до конца пройти по дороге Темира. Я очень прошу… Я заболею по-настоящему, если не возьмете. Правда, правда! Мне нужно видеть, как вы пройдете горы! — с силой сказал он.

Егор Парменович поймал зубом ус, пожевал и посмотрел на Шуру. Квашнина нахмурилась и показала глазами на дверь в кабинет. Они вышли из спальни, и Борис вместе с ними.

— Я слушала его утром, — сказала встревоженно Шура. — Коронарная недостаточность. Этим не шутят.

Она опустила глаза:

— Случай на дворе, я говорю про безобразный поступок товарища Неуспокоева, вызвал у него сильнейший приступ.

В столовой кто-то сильно двинул стулом, будто вскочил человек. Шура, повернув в ту сторону голову, прислушалась. Но там было тихо, и она докончила:

— А вы хотите тащить его по горам.

— Мы его в кабину посадим и не выпустим всю дорогу.

— Но волноваться он все же будет.

— Волнений у нас всех хватит. А вы слышали, как он просился? Из чего скроены эти старики, доктор? Откуда у них такая сила?

Шура поглядела на седые кудри директора и задумчиво, уступая, сказала:

— Иногда, больной лучше всяких докторов знает, что ему нужно.

Корчаков засмеялся и крикнул весело в спальню:

— Собирайтесь, Галим Нуржанович, поехали!

Улыбающийся учитель появился на пороге, благодарно прижимая к груди ладонь, но Шура опять увела его в спальню.

Директор и Борис пошли на улицу. В столовой сидел в одиночестве, прячась за этажеркой, Неуспоко-ев. Он поднялся при входе Корчакова.

— Егор Парменович, попрошу вас на минуточку. Признаться, я не ждал такого тарарама! — весело и чуточку недоумевающе засмеялся он. — Что я ужасного сделал? За что меня собираются «прорабатывать»?

— Вы совершили антиобщественный поступок, — сказал Егор Парменович. — С общественностью и объясняйтесь. А я здесь при чем?

— Да это просто жулики! Они кирпичи воровали! — закричал Неуспокоев, отмахиваясь короткими, раздраженными взмахами, как от дыма или комаров. — А я строитель, кирпич мой материал! Не выдержал!

— Кирпич дали им наши ребята, показать в ауле, — глядя в сторону, сказал Борис.

— Не знал, честно говорю, не знал! — развел руки прораб. — Но в чем я все же виноват? Ведь не ударил же я этого… туземца?

— Потому что Борис Иванович не позволил вам этого. И вы затеваете опасный разговор. Мы можем обидеть друг друга, — устало и сердито сказал Егор Парменович. — Давайте прекратим.