Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

понимающе кивнула. Дим и Катя ухитрились простудиться, и теперь, пока они не выздоровеют, Тим с места не стронется. Куда ж ехать с больными?

– Ну, ничего, – утешающее сказала Женя. – Догонит.

– Вещи… сейчас заберём?

– Нет, – качнула головой Женя. – После ужина. Если завтра с утра уедем, то после ужина надо. Всё соберём, уложим.

Алиса молча и очень внимательно слушала их, хотя такой разговор был не первым. Но она тоже любила слушать, как ни поедут и как будут жить. Алисе, в общем, нравилась жизнь в лагере, но поехать в поезде и смотреть в окошко… нет, это тоже очень интересно и хорошо.

– Как там на дворе? – спросила Женя.

– Льёт и сыплет, – ответил Эркин. – Зима.

– Не зима, а издевательство, – вздохнула Женя.

Эркин согласно кивнул. Если бы не Нюся, он бы сел рядом с Женей, но ему и так было хорошо. Женя отложила зашитые чулки и взяла его рубашку. Придирчиво оглядела воротничок и пуговицы, подняла на Эркина глаза.

– Да, – кивнул Эркин. – В ней и поеду.

– Ты в баню сегодня пойдёшь?

– Да, хотел. А что?

– Возьми мой талон, мы не пойдём. Боюсь, Алиска застудится, – объяснила Женя. – Тогда застрянем.

– Хорошо, – Эркин чуть подвинулся, чтобы Алисе было удобнее.

Ему было так хорошо, так спокойно. Даже взгляд Нюси, то и дело задевавший его, не тревожил. А ведь он уже вот так держал Алису на коленях. У костра в Джексонвилле. Да, Чолли прав, ребёнок на твоих руках… это пережить надо…

…Вчера они долго трепались у пожарки. Чолли из-за чего-то завёлся, ну да, Стёпка Ухарь – странное прозвище, уши у мужика обычные – стал рассказывать, как гулял-погуливал, девок брюхатил, и ни одна не захомутала, свободен он… И Чолли сорвался.

– Это не свобода, а…! – он крепко выругался. – Ничего нет дороже детей! Дети – это свобода!

То ли Чолли русских слов не хватило, то ли… Стёпка Чолли забил, на смех выставил, а потом они как-то отделились, ушли к дальней пожарке, и Чолли заговорил:

– Сволочь он, дурак. Свобода… да гори она огнём, свобода такая, сволочь, такое слово поганит. Мне тринадцать было, меня из резервации увезли, длинный, работать может. Ну, и пошёл. Ты ж знаешь, коли перепродадут, срок заново мотаешь. Мне всё по хрену было. Паши – не паши, а срока не закончишь. Главное – не попадайся. Сколько я хозяев поменял… – Чолли выругался, – И купил он меня, мне уж… да, восемнадцать, а может, и больше, сволочь, гад белёсый, морда гладкая, глаза холодные. Я не чухнулся сначала, а он… подловил он меня, гад. Нет, понимаешь, ни в жратве, не в одежде особо не прижимал. Ну, в рабском само собой, но не голым, штаны, рубашка, сапоги, куртка с шапкой, даже портянки… ну, всё дал. Кашу с хлебом и кофе я получу. И спать… у него и рабы были, и батраки из угнанных, надзиратели, само собой, ну, и я. Так рабов в барак, у батраков… ну, как здесь, только похуже, а меня в отдельную каморку на ночь, под засов. Ничего так? Можно жить?

Эркин медленно кивнул.

– Где я был, там отработочных в рабском бараке держали.

– Во! Ну что, я и жил себе. Весной меня купили, лето отпахал, а осенью… у него кабинет был, позвал он меня, поставил и стал… костяшками на счётах щёлкать. Сколько я, понимаешь, отработать должен, и сколько он мне насчитывает. Этот день я плохо, вишь ли, работал, так этот день не в счёт. Это я куртку порвал – день долой. Это я два пайка выжрал – тоже день долой. И пошёл, и пошёл… – Чолли разразился отчаянной бранью. – Нет, всё видит, гад, всё знает, всё помнит. Я-то, дурак, радовался, что к доброму попал, плетей за всё лето, считай, ни разу не получил, ну, оплеухи не в счёт, да и не распускал он рук особо. Для этого надзирателей держал, ну и… ещё по-всякому. Он, гад, сволочуга, и говорит мне. Три года, дескать, это тысяча сто дней, отработаешь – отпущу, а за лето насчитал мне… семнадцать дней.

Эркин присвистнул.

– Ни хрена себе! Это как же так?

– А вот так! Он ведь ни плетью, ни кулаком меня не трогал. Он жратву, одежду, сон, мою, вишь ли, непочтительность, да всё в дни переводил и вычитал. Тысяча сто дней и по двадцать четыре часа в день, это сколько, а?

Эркин свёл брови, считая, запутался и тряхнул головой.

– Нет, больно много.

– Во! А он сосчитал, сволочь, гадина, чтоб ему… Двадцать семь тысяч рабочих часов я ему должен.

– С ум сойти! Это ж… подожди, ну по десять часов в день работать, это ж… две тысячи семьсот дней, а в годах… подожди, сейчас… семь лет и ещё тридцать девять дней. Ни хрена себе! У тебя ж три года отработки.

– Во-во. В года он мне не пересчитывал, я одно понял: взяли меня за глотку и держат. Двадцать семь тысяч, а мне за всё лето четыреста часов насчитал.

– Подожди, семнадцать дней по двадцать четыре – это… подожди, сейчас… это четыреста восемь часов.

– И тут обманул, – кивнул Чолли. – Нет, ты слушай. Ну, я и запахал. Он мне на Рождество ещё двести часов щёлкнул, смеётся, работай, дескать, старайся.

– Чего так мало?

– Холодно уже, так он за отопление вычитать стал. Ну, дом-то, где мы все были, крыло – барак, крыло для батраков, ну и кухня там рабская и прочее, он отапливался, вот за дрова и за прочее. Это ладно. Меня в конюшню к лошадям поставили, ну, и всюду ещё по мелочам. Только и сидел, что за жратвой, а лежал ночью в каморке. А весной… кровь у меня заиграла.

– Понятно, – кивнул Эркин.

– Я и слюбился с одной. Навроде того дурака Стёпки был. И ещё от злобы на хозяина. Он на этот счёт строг был, когда без его приказа. Одного чёрного так застукал. Ну и… – Чолли сплюнул.

– «Трамвай»? – глухо спросил Эркин.

Чолли покачал головой.

– Яйца ему отрезал. Овечьими ножницами. Ну, знаешь, овец стригут.

– Однако!

– Во-во. Всем, понимаешь, в назидание. А меня забрало. Ни хрена, думаю, не поймает он меня. На конюшне ко мне втихую не подойдёшь, кони, они не выдадут. А там настил сенной, сбруя внизу.

– Знаю, – кивнул Эркин.

– Ну вот. Она забежит ко мне, мы туда, раз два и нету нас, разбежались. Потом и другая, так же.

– Сразу с двумя? – ухмыльнулся Эркин.

– Нет, конечно, заметили бы. Так, какая забежит – с той