Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солдаты вытолкнули из своих рядов товарища, самого, видимо, красноречивого, чтобы задал министру вопрос на засыпку: «Вот вы говорите, что должны мы германца добить, чтоб крестьяне получили землю. Но что проку от этого будет мне, крестьянину, коли германцы меня завтра убьют?». Не было у Керенского ответа на этот вопрос, естественный в устах солдата-крестьянина, неизвестно за что воевавшего. И он приказал офицеру отправить этого солдата домой: «Пусть в его деревне узнают, что трусы русской армии не нужны!». Будто не знал, что по всей стране деревенские общины укрывают сотни тысяч дезертиров и трусами их не считают. Ошеломленный офицер растерянно молчал. А бедный солдат лишился от неожиданности чувств.
Прочитав этот рассказ Керенского, Орландо Фигес печально заключает: «Керенский видел в этом солдате урода в армейской семье. Уму непостижимо, как мог он не знать, что миллионы других думают точно так же». Вот вам и ответ на вопрос, до сих пор беспокоящий мировую историографию: «Почему Россия стала единственной страной, в которой в 1917 году победил большевизм?». Потому что Россия была единственной страной, в которой правящее образованное меньшинство не понимало язык неграмотного большинства.
Выиграли ли большевики схватку за власть? Скорее Временное правительство ее проиграло. Оно провело эту пешку в ферзи, отвергнув совершенно очевидную до В. И. Ленинпервого июля альтернативу большевизму и упустив тем самым возможность вывести большевиков из игры. В этой ситуации большевики были, можно сказать, обречены победить. Их, если хотите, принудили к победе.
* * *
Таков был результат русской истории, начиная с XVI века, с поражения нестяжателей и отмены Юрьева дня при Иване Грозном до трехсотлетнего крепостного рабства, когда «чтение грамоты считалось (по выражению М. М. Сперанского) между смертными грехами», до крестьянского гетто при Александре II, до, наконец, «превращения податного домохозяина в податного нищего» при Александре III. И что не менее важно, это был результат Русской идеи, отрезавшей страну от источника политической модернизации, законсервировавшей пропасть между двумя Россиями, доведя ее до степени, когда они просто перестали друг друга слышать и понимать, заговорили на разных языках. С такой крестьянской историей, с такой вдобавок «языковой» глухотой правительства резонней, пожалуй, было бы спросить: как могли большевики НЕ победить в тогдашней России?
Другой вопрос, что сделала с большевиками, «красными» бесами по Достоевскому, неожиданно обретенная власть. Как увидим мы в следующей книге об истории Русской идеи, случилось с ними то, чего не могли предвидеть ни Ленин, ни Достоевский. Точно так же, как славянофилы до них, они ВЫРОДИЛИСЬ. «Красные» бесы превратились в «черных» бесов.
Приложение 1
«ПРОСВЕЩЕННЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ» ЛЬВА ГУМИЛЕВА
Лев Николаевич Гумилев — уважаемое в России имя. Уважают его и «западники», которых он, скажем мягко, недолюбливал, и «патриоты». Вот что писал о нем с восхищением в «Литературной газете» «западник» Гелий Прохоров: «Бог дал ему возможность самому изложить свою теорию. И она стала пьянить, побуждая думать теперь уже всю страну». Андрей Писарев из «патриотического» «Нашего современника» в беседе с мэтром был не менее почтителен: «Сегодня вы представляете единственную серьезную историческую школу в России».
Возможно ли, что роль, которую предстоит сыграть Гумилеву в общественном сознании России после смерти еще значительней той, которую играл он при жизни? Так думает, например, С. Ю. Глазьев, советник Президента РФ и неофициальный глава Изборского клуба «собирателей» Российской империи, провозглашая в 2013 году Гумилева одним из «крупнейших русских мыслителей» и основоположником того, что именует он «интеграцией» Евразийского пространства.
Л. Н. Гумилев
Как бы то ни было, герой нашего рассказа, сын знаменитого поэта Серебряного века Николая Гумилева, расстрелянного большевиками во время гражданской войны, и великой Анны Ахматовой, человек, проведший долгие годы в сталинских лагерях и сумевший после освобождения защитить две докторских диссертации — по истории и по географии, опубликовать девять книг, в которых оспорил Макса Вебера и Арнольда Тойнби, предложив собственное объяснение загадок всемирной истории, без сомнения был при жизни одним из самых талантливых и эрудированных представителей молчаливого большинства советской интеллигенции.
Как в двух словах сказать о том слое, из которого вышел Гумилев? Эти люди с режимом не воевали. Но и лояльны ему они были только внешне. «Ни мира, ни войны» — этот девиз Троцкого времен брестских переговоров 1918 года стал для них принципиальной жизненной позицией. По крайней мере, она позволяла им сохранить человеческое достоинство в условиях посттоталитарного режима. Или так им казалось.
Заплатить за это, однако, пришлось им дорого. Погребенные под глыбами вездесущей цензуры, они были отрезаны от мировой культуры и вынуждены были создать свой собственный, изолированный и монологичный мир, где идеи рождались, старились и умирали, так и не успев реализоваться, где гипотезы провозглашались, но навсегда оставались непроверенными. Всю жизнь оберегали они в себе колеблющийся огонек «тайной свободы», но до такой степени привыкли к эзоповскому языку, что он постепенно стал для них родным. В результате вышли они на свет постсоветского общества со страшными, незаживающими шрамами. Лев Гумилев разделил с ними все парадоксы этого «катакомбного» существования — и мышления.
Патриотическая наука
Всю жизнь старался он держаться так далеко от политики, как мог. Он не искал ссор с цензурой и при всяком удобном случае клялся «диалектическим материализмом». Более того, у нас нет ни малейших оснований сомневаться, что свою монументальную гипотезу, претендующую на окончательное обьяснение истории человечества, он искренне полагал марксистской. Ему случалось даже упрекать оппонентов в отступлениях от «исторического материализма». «Маркс, — говорил он, — предвидел в своих ранних работах возникновение принципиально новой науки о мире, синтезирующей все старые учения о природе и человеке». В 1980-е Гумилев был уверен, что человечество — в его лице —
