Противостояние - Юлиан Семенов

— Где сворачивать, Владислав Николаевич? — спросил шофер Борис. Он ездил с костенковским отделом давно уже, всем был хорош, но только постоянно ломал хрупкий рычаг «моргалки», ручищи здоровые, пальцы как сосиски, а работы — пшик: сутки дежуришь, трое — отдых, да и в дежурство-то два выезда, не больше, не на оперативной же, спи себе в гараже на клеенчатом диване или козла забивай да расписывайся за сто восемьдесят в месяц.

— Вроде бы здесь, — ответил Костенко. — Так я, во всяком случае, из документов Тадавы понял.

Асфальт кончился, началась проселочная дорога, грейдер давно, видимо, не пускали, выбоины чуть не на каждом метре, страх господень!

«Лет чрез пятьсот дороги верно у нас изменятся безмерно: шоссе Россию здесь и тут, соединив, пересекут»… Бедный фантазер Пушкин, — горестно подумал Костенко. — Как же мы чудовищно нерациональны?! Научились строить автомобили, а пускаем их по эдаким дорогам! Неудивительно, что они разваливаются через три года, никаких запчастей не напасешься! Ведь есть тут грейдер, стоит без дела, ну почему не пускать его постоянно?! Неужели и этим должен заниматься секретарь райкома или предисполкома?! Вправе ли мы заставлять идеолога и советского руководителя лично заниматься всем хозяйством в районе?! Они должны заниматься не каждодневным отчетом, не их это уровня дело. Они обязаны планировать будущее, думать о социальных структурах, науке, просвещении, морали, здоровье, моделировать возможности, а не подменять собою заготовителя или дорожное управление. Водитель грейдера должен быть лично заинтересован в своем деле! Он должен получать премии от автохозяйств района и от совхозов — за хорошее состояние дорог, за то, что он им технику сохраняет, не бьются машины по колдобинам. А мне перестраховщики возразят: «Что ему с таким количеством денег делать? Хочешь инфляции?» А я отвечу: «Дурак инфляции хочет, а я не хочу, я очень хочу, чтобы и этот грейдерщик и его товарищи, объединившись в кооператив, заработанные на истинном хозрасчете деньги вложили в восстановление здешних брошенных изб и потом сдавали бы эти прекрасные деревянные избы рабочим завода, поставляющего им технику, а рабочие, — отвечу я, — могли бы получать процент не столько в сберкассе, сколько в кассе своего цеха, в зависимости от работы каждого товарища — круговая порука дела. Как же я хочу, чтобы инициативу приветствовали, как истинную панацею от наших экономических хвороб, неповоротливости, волокиты, пьянства, а не вспоминали о ней — от случая к случаю…»

— Красотища-то какая, Владислав Николаевич, — сказал Борис, — вот бы куда осенью приехать за грибами.

— Давай доживем.

— А куда денемся? Доживем…

…Колхоз «Светлый путь» — девять домов жилые, остальные заколочены — нашли поздно вечером. Хорошо — север, да май, да светлые ночи, а то бы в машине пришлось ночевать.

— Глафира Андреевна, — Костенко постучался в окошко, освещенное трепетным пламенем лампады, — откройте, пожалуйста…

— Да кто?!

— Из Москвы я к вам, по поводу Гриши…

Старуха застонала, забормотала что-то со сна, заскрипела лавка — бабушка, видно, спала на печке, спускалась осторожно, медленно.

— Ну заходите, — сказала она, отворив дверь в холодные сени. Коровой не пахло, слышно было только, как тихонько квохтали куры.

— Матушка, — сказал Костенко, — не знаю уж, какую я вам весть привез — горькую или… Не пропал ваш сын Гриша, не сдался в плен, не ушел никуда, погиб он, мамаша, в боях за нашу Советскую Родину. Справку я вам передаю, вот она, вы ее храните, матушка, пенсию вам уже начислили…

— Значит, убили мово сыночка, — тихо сказала старуха. — Нет, значит, Гриньки больше…

Она не заплакала, глаза ее были сухи, отражалось в них пламя лампадки, только руки места себе не находили, большие руки, поломанные в суставах ревматизмом, но все равно сохранившие женственность — мизинцы маленькие, тонкие, и Костенко подумал, как ужасно, что руки этой женщины были лишены принадлежного ей по закону бытия: муж помер молодым, сына убили, кого ж могли приласкать они, кому могли отдать тепло свое и нежность?

У него перехватило горло, старуха заметила это, вздохнула, поднялась, принесла из маленького шкапчика три стопочки и бутылку.

— Ничего, — сказала она. — Выпьем за упокой его светлой души.

— Мне нельзя, — сказал Борис рубленым голосом, и этот его рубленый, резкий голос показался Костенко ужасно, до боли в висках, неестественным и чужим здесь…

— Шофер, что ль? — спросила старуха. — Так ить на ночь можно, к утру и духа не будет.

— Мы сейчас же и обратно, — сказал Костенко.

— На ночь? — удивилась старуха. — Кто ж ночью ездит? Оставайтесь, я вам постелю, на Грининой кровати постелю, она широкая, Гринька с двоюродным завсегда на ней спал. Отцовым пальтом, бывало, накроются, и ну возиться, ну шпыняться, да еще напукают, огольцы, чтоб теплей было…

— Глафира Андреевна, — выпив, сказал Костенко, — я хотел вас спросить вот о чем… Весной сорок пятого, а скорее, летом, к вам Гришин друг не приезжал погостить?

— А как же, приезжал! Тоже Гринька, как сейчас помню! Он еще с покойным Андреем Иванычем спал, а племяшу я на полу стелила. Они тоже с фронта пришли, только ихняя изба сгорела, они у меня тогда жили постоем.

«Вот почему он ее не убил, — сразу же понял Костенко. — Он ведь ехал сюда убить ее. А ее спасло то, что постоем жили погорельцы: сделай добро близкому — окупится жизнью, так в Писании?»

— Глафира Андреевна, — спросил Костенко, — а Гринька тот, что приходил гостевать от сына, сам-то откуда родом? Не говорил?

— Вроде б смоленский, — откликнулась старушка, — что-то он про Смоленск говорил. Андрюшка-то Гончаров там воевал, ну и, значит, беседовали они об городе… А может, и не смоленский, тоже, может, воевал там, их всех война породнила, где прошли, там и родина для них осталась…

…На обратном пути, глубокой уже ночью, Костенко заехал в Торжок, в районное отделение милиции, и, не очень-то веря в успех, скорее для успокоения совести, позвонил дежурному в свой отдел, попросил архисрочно выяснить, сколько в Смоленске людей с фамилией Кротов, но из всех этих Кротовых пока что сосредоточиться на выяснении того именно, у кого были родственники в Адлере…

«МВД СССР, УГРО, Костенко.

Уроженец Смоленска Кротов Евгений Ильич, 1897 года рождения, имел брата, Ивана Ильича, проживавшего в Адлере. Скончался в 1951 году. В Смоленске работает вдова его сына, Кротова Елена Тимофеевна, 1932 года рождения, заведующая ювелирным магазином, проживает по адресу: Могилевская улица, дом 6».

…Вернулись на рассвете. Москва была красива особой, утренней, безлюдной красотою; остро пахло распустившейся листвой.

Костенко отчего-то вспомнил Кисловодск; приехал туда зимою, по делу «Пашки»; воскресенье выдалось свободным; пошел на Красное Солнышко. Поразило его обилие белок — быстрые, с желтыми опушками и дымчатыми холеными хвостами, нежные зверьки садились людям на руки, лакомились семечками; коготки их щекотали ладонь — идиллия.

«Люди стали добрее, — подумал тогда Костенко. — Это — знамение. Раньше здесь белок не было, а если и забегала какая, то от людей таилась в листве… Их ведь в войну стреляли не для того, чтобы шкурку выделать, — о мясе мечтали…»

…Дежурный, счастливый оттого, что скоро может ехать домой, отсыпаться, доложил:

— Товарищ полковник, на ваше имя только что получена телеграмма и пакет из Неаполя. И еще: вас очень искал генерал.

…В пакете были фотографии Петровой, переданные в Неаполе ее двоюродным братом: невзрачная женщина, в очках, с острым, точечным взглядом. Кротова рядом не было.

«По дурнушкам работал, — подумал Костенко. — Бухгалтер Львов был влюблен, она ему казалась красавицей. Удел влюбленных — дописывать портрет пассии, создавать образ прекрасной дамы… Каждый влюбленный — гениальный художник».

Костенко посмотрел на часы — половина шестого. Домой ехать нет смысла. Генерал приезжает в восемь. Он лег на диван, укрылся шинелью, которая висела у него в шкафу вместе с формой, и сразу же уснул.

Сон ему приснился странный — будто он в маленькой деревенской церкви, стоит на коленях рядом с Глафирой Андреевной Милинко, в руках у них свечки, и хор поет, детишки.

Пел, однако, не хор в церкви — по радио передавали концерт юных свешниковцев, «Аве Мария». Секретарь не выключила радио с вечера, Костенко всегда держал включенным, телевизор велел убрать, чтоб не отвлекал, а «Маяк» слушал постоянно, музыка ему помогала, а если передавали какую-нибудь словесную тягомотину, он отключался, пропускал мимо, он это умел, поэтому и с женой был счастлив — все двадцать пять лет.

Увидел во сне ленинградского рабочего-изобретателя Васильева. Малюсенький, худенький, с нездоровым лицом блокадника, тот рассказал Костенко, как ему прикрепили — в порядке шефства и контроля — инженера с двумя чертежниками.