Закипела сталь - Владимир Попов

— Куда ему столько? Всю комнатенку загромоздит. Их на целый детский сад хватит.

— Он для детского сада и делал, — объяснил Пермяков. — Ну и скрытный мальчишка — никому ничего не говорил. С дедом Дмитрюком дружбу свел, а дед воскресный день в детском саду проводит. То сказки ребятам рассказывал, а когда все исчерпал, на быль перешел. О старом житье-бытье. Вот туда и повадился малец. Засядет в углу и слушает. Важный такой, говорят. Он там самый взрослый, к тому же представитель рабочего класса. И захотелось ему свой подарок сделать.

— А Дмитрюк говорит, детство у него не кончилось, — задумчиво сказал Макаров, размашисто подписывая пропуск.

— Конечно, не кончилось… Игрушки изготовлять — это почти то же, что играть ими.

Не было дня, чтобы Пермяков не обратился к Макарову с какой-нибудь просьбой или требованием. Василий Николаевич так привык к этому, что при встрече спрашивал:

— Что сегодня у вас в программе?

На сей раз Пермяков попросил Макарова раздобыть ему пишущую машинку.

— Для чего она вам? — удивился Василий Николаевич, знавший, что заниматься писаниной Пермяков не любил.

— Потом скажу, — уклонился от ответа Пермяков. — Нужна до зарезу. — Он провел ребром ладони по горлу.

Макаров с большим трудом достал машинку и только спустя некоторое время узнал, для чего она понадобилась. Произошло это так: при очередном осмотре десятой печи сталевар сказал Макарову:

— Цех есть цех, а дом — это дом, товарищ начальник. Резонно?

Василий Николаевич не понял его и ответил неуверенно:

— Пока резонно.

— Зачем же эти подковырные писульки на дом посылать?

Взяв протянутую бумажку, Макаров прочел: «Уважаемая Нина Никодимовна! Ставим вас в известность, что ваш муж вчера затянул плавку и недодал Родине 18 тонн стали. Цехком».

— При чем же тут я? — Василий Николаевич с трудом удерживался от улыбки. — Это цеховой комитет.

— Цехком — цехкомом, а начальник — начальником. Я эти штучки прошу прекратить! Мало того, что на рапорте попадает, так еще и дома!..

— Пожалуйтесь на профсоюзном собрании, — посоветовал Макаров.

Подошел Пермяков. Василий Николаевич изложил ему претензии сталевара.

— Ты сколько писем получил на дом? Четыре? — набросился на сталевара Пермяков. — Так почему только на четвертый раз спохватился?

— То другие письма были… — смутился обескураженный сталевар.

— Что, нравилось?

— Конечно. Которые хорошие — я не возражаю.

Пермяков лукаво подмигнул Макарову.

— Еще бы! Там Нине Никодимовне сообщили, что ее муж выпустил скоростную плавку, что он выполнил месячное задание досрочно, премирован за предотвращение аварии.

Сталевар исчез, а Макаров и Пермяков прошли по Цеху и остановились у доски «На фронте и у нас», возле которой столпились рабочие.

На левой стороне доски было наклеено сообщение Совинформбюро о наступлении наших войск и прорыве обороны противника на Западном и Калининском фронтах. Выделялись подчеркнутые красными чернилами строчки: «… оборона противника была прорвана на фронте протяжением в 115 километров…», «…отброшен на 40–50 километров…», «…убитых немецких солдат и офицеров… 45 000…».

Справа висел бюллетень работы цеха за сутки. Некоторые фразы показались Макарову знакомыми — это были выписки из книги приемки рапортов, которая скрупулезно велась им и заместителем.

Иван Петрович отвел Макарова в сторону и, жестикулируя, стал объяснять:

— Все, что вы отмечаете в рапорте, известно только узкому кругу лиц. Вот вчера была неудачная разливка, а мастер растерялся и, уберегаясь от искр металла, выскочил из цеха. Ничего не произошло, потому что дело спас разливщик. Выговора за это не дашь. А люди прочтут в бюллетене — и свое слово скажут, выводы для себя сделают… Вы ведь знаете, разный народ есть: один построит здание и не требует никаких почестей, а другой кирпич положит и кричит, чтобы его имя на этом кирпиче было означено.

— А на завтра у вас что намечено? — поинтересовался Макаров.

— Завтра начинаю борьбу за правильную шихтовку плавок.

— Новый способ расчета шихты предлагаете? — с едва уловимой иронией спросил Макаров.

— Нет, расчеты — это ваше дело, дорогой товарищ начальник. Я по-своему воевать буду.

— Как это?

— А вот так. — И Пермяков, не любивший рассказывать наперед, неохотно принялся объяснять. — Петя мне сейчас доску расчерчивает.

— О бог ты мой, еще одну?

— …на ней будут фамилии начальников смен. А против фамилий графы — сколько каждый плавок зашихтовал, удачно и неудачно. Пусть народ любуется, как шихтуют. На лучшего равнять будем.

— А послезавтра что? — Макаров невольно подосадовал на себя — до такой простой вещи он не додумался.

— Послезавтра выходной, — резко ответил Пермяков, решив, что Макаров над ним подшучивает.

— А после выходного?

— После выходного должен был быть ваш доклад на сменных собраниях о работе за месяц. Он отменяется.

— Это хорошо. Надоело их делать.

— Отменяется, конечно, не потому, что вам надоело, а потому, что нужно приучать начальников смен их делать. Коротко о цехе, подробно о своей смене. Каждый из них свою смену лучше знает, чем вы.

— Давно пора.

— Многое давно пора, а пока ни с места. Вот, к примеру, с выполнением социалистических обязательств. Возьмем их, месяц работаем, молчим. А когда время пройдет, кричать начинаем: тот не выполнил, другой не выполнил. Полезно ежедневно ставить людей в известность, как они сработали, чтобы каждый знал, на что ему нажать. Но это уже ваше дело.

— Заказать типографские бланки и организовать учет, — догадался Макаров.

— Вот именно.

— Сделаю. А скажите, пожалуйста, как ваш предшественник с моим предшественником работали?

— Со скрипом. Григорьев человек себе на уме. Он никому докладов не поручал. Все сам… Разные начальники есть, Василий Николаевич. Один авторитет своих помощников поднимает — ему ясно, так работать легче, а другой, наоборот, принижает: при подчиненных бранит, в глазах вышестоящих шельмует. Боится их роста — как бы не подменили. Себе этим цену набивает: вот, мол, я один работаю, а остальные бездельники, неучи.

— Неужели Григорьев такой? — с недоверием спросил Макаров.

— Нет, он где-то посредине. И не шельмует, но и не поднимает. Расти сам.

9

Около шести часов Гаевой позвонил Макарову и попросил немедленно отпустить Шатилова во Дворец металлургов. Переодеться сталевару не дали. Очки с козырька своей кепки он свинчивал, уже сидя в «эмке».

— Что там такое? — спросил он шофера.

— Фронтовики приехали. Думали организовать встречу завтра, но ребята напористые, настояли, чтобы обязательно сегодня. Загоняли меня совсем: то того привези, то другого. А самому послушать не удастся.

Выйдя из машины, Шатилов стряхнул кепкой с брезентовой спецовки известковую и рудную пыль и с трудом протиснулся сквозь толпу людей, сгрудившихся у входа.

В вестибюле его встретил Пермяков и боковым коридором провел на сцену. Василий услышал чей-то знакомый голос, но не мог вспомнить, где он его слышал. Голос привлек все его внимание, и, выходя на сцену, он споткнулся. Гаевой, сидевший за столом рядом с бойцами, обернулся и поманил Шатилова рукой, указывая на свободное место. Шатилов сделал несколько шагов — и оцепенел.

На трибуне стоял политрук Матвиенко. Он уже заканчивал свое выступление. Говорил он с подъемом, отчеканивая каждое слово, и при этом выбрасывал руку вперед, будто помогал словам лететь в притихший зал.

— Командование фронтом поручило передать вам благодарность за новую броню. Для нее не страшны ни какие снаряды. И за снаряды ваши благодарим. Они пробивают гитлеровскую броню. Но мне хочется, товарищи, чтобы вы поняли одно: все те снаряды, которые дает завод за сутки, наша гвардия может выпустить за один огневой налет. Работайте же по-гвардейски! Все мы боремся за победу над врагом, за Родину, за коммунизм!

Оконные стекла задрожали от согласно разразившихся оваций. Сидевшие в президиуме встали, за ними поднялся весь зал.

Матвиенко с жаром аплодировал и улыбался рабочим, в среде которых он вырос, из среды которых пошел защищать Родину. Когда овации стихли, он сошел с трибуны и заметил стоявшего в глубине сцены Шатилова.

— Василий!

Они рванулись друг к другу, обнялись, расцеловались. И снова тишину собрания прорвали аплодисменты и не смолкали до тех пор, пока смутившийся Матвиенко не усадил Шатилова за стол между собой и бойцами. Молодые, в новеньких гимнастерках, бойцы были похожи на необстрелянных еще курсантов военных училищ. Но у каждого на груди поблескивали медали, а выгоревшие на солнце и вылинявшие под дождями колодочки красноречивее всего говорили о долгих походах и тяжелых боях.