Новые праздники - Макс Гурин

Короче говоря, с записью новой, блядь, музыки на элиной студии ни хуя не вышло. Где-то в марте, когда наконец, закончилась моя ремонтная работа с Сережей, и он был счастливо устроен с моей подачи на «бочковскую» студию, я начал опять интенсивно звонить Эле, а она радостно пересказывала мне по телефону какие-то впечатлившие ее только что видеофильмы и знай себе переносила сроки начала записи. В какой-то момент я сказал, что звоню ей ещё три раза, и если она опять будет все переносить, значит не стоит связываться, и это все не мой шанс. Как вы догадываетесь, эти три раза благополучно минули, и я оставил идею серьезной записи своих авангардных опусов.

В следующий раз я позвонил Эле только в конце апреля, к этому времени Володя уже переехал к ней жить, и все стало вполне себе срастаться, но уже не с «авангардизмами», но с попсой, которая к этому времени успела меня отыметь во все отверстия моей дырявой башки.

Нельзя сказать, что как-то изменился стиль наших отношений с Элей, но зато я решил, что во что бы то ни встало запишу у нее то, что я не могу не записать, и буду работать на ее студии либо до тех пор, пока не закончу то, что считаю нужным, либо пока она не прогонит меня силой. Так я ввязался в затяжную войну за любовь, блядь, и прочую метафизическую хуйню. Мой крестовый поход начался. Имярек к этому времени уже окончательно пропала, но я говорил себе, что обязан это записать во имя нее, пусть даже она и не услышит этого никогда, а услышит — так никогда не оценит. «Пошло все в пизду!» — сказал я сам себе и сел у Эли в аппаратной забивать в «Alesis» барабаны…

LIII

В декабре девяносто пятого года я жил с любезного позволения Сережи в его комнате в коммунальной квартире где-то в районе метро «Тульская». В принципе, мне там нравилось, но я не мог ночевать там все время, потому что Имярек не знала моего нового телефона, а слыша любой другой, кроме моего, голос в трубке, она имела обыкновение бросать ее, в силу каковых обстоятельств мне не приходилось надеяться на то, что у моих родственников будет хоть какая-то возможность сообщить ей мой новый номер.

В этой охуительной комнате имелся балкон, выходящий прямо на Павелецкую железную дорогу. Само собой, мне оченно нравилось стоять в тапочках на балконном снегу, задумчиво коптить небо сигаретным дымком и смотреть на проезжающие электрички да длинные товарные поезда.

В этой комнате, охуев от того, что благодаря только законченной повести «Достижение цели», написанной в той же «практической» манере, что и «Псевдо», что и данная поебень, я абсолютно перестал понимать, где я, а где мой лирический герой; и ладно бы это (это-то как раз и круто, да и вообще — мой идеал, каковой я всем бы мог посоветовать принять в качестве своего), но я перестал понимать, где произведение, а где жизнь, где реальные, делаемые ногами, обутыми в реальные же зимние сапоги, шаги, а где корявые, до боли напоминающие энцефаллограмму, строчки, спешно фиксируемые на зимнем ветру; я перестал понимать, где начинается один абзац моей жизни, а где кончается следующий; я перестал понимать, где кончаются эмоции, и где начинается Текст, — короче, охуев от всего этого, я сел за восстановление самовыебанной душонки, решив, что наилучшим способом поправить свое психическое здоровье будет сочинение простых эстетских обычно-литературных рассказиков с красивой и несложной формой и яркими эстетскими, опять же, еле заметными фишечками. Так я рассудил и сел писать цикл рассказов «Мирный труд», за который мой бывший одноклассник Алеша Сапожников обозвал меня формалистом и был прав. В этой комнатухе я написал самое правильное свое произведение «Памяти Андерсена», кусочки из которого, кстати, использованы в окончательном варианте девичьей песенки про «город тепла».

А в самом начале очередного нового января мы с Имярек, трогательнее некуда, ласкали друг друга, лежа в моей постели в этой самой не-моей комнате. Это был не тот раз, когда мне позвонила неожиданно деятельная Эля, и когда все происходило в квартире моих родителей, но предыдущий. Я был так счастлив, что опять хотел сдохнуть, чтобы не переживать той неизбежной минуты, когда станет понятно, что на сегодня наши игры закончены. Я не могу! Я был ужасно счастлив. Все получилось в нулину так, как я мечтал, подолгу не умея уснуть в этой же кровати длинными декабрьскими ночами, не зная, кинула ли меня, в данный момент ползающая по мне, Имярек, или же ещё нет. Потом я так же, как и она, начал ползать по ней, хотя, конечно, я специально употребляю такие гаденькие выражения, чтобы немножко уменьшить чувство боли, которою неизменно вызывают во мне воспоминания о подробностях нашего с И. интимогенеза.

Потом я натягивал на нее ее смешные колготки и, охуевая от собственной безответственности, делал ей предложение, на которое, кстати, получил в тот момент вполне решительное согласие. Я был готов на полном серьезе кинуть всю свою творческую хуйню, ограничиться на время одной лишь сраной литературой, и поехать с ней, преодолев все ублюдочные препятствия, в ее ебаную Хермандаландию, раз уж она никак не хочет оставаться в России. Поехать с ней, и заниматься чем угодно, пусть даже делать самое мной ненавистное: учиться в тамошних ебаных университетах и учить этот блядский немецкий язык, а если не сразу все выгорит, то работать каким угодно говном, но лишь бы только быть рядом с этой дурочкой. Но, блядь, почему-то ни хуя не вышло. Я не помню почему. По-моему как всегда не почему. Потому что жизнь — говно…

Мы лежали в постели, и посторгазменно размышляли, как бы нам увидеться вновь. Я сказал, что у меня есть возможность оказаться летом в Австрии, в ебаном городе Моцарта (Зальцбурге) вместе с маминым концертным хором. Мы стали прикидывать, сколько будет стоить двухместный номер на четыре дня и так далее. Потом мы придумали, что хорошо бы нам ещё съездить куда-нибудь в Крым; кажется, речь шла о Коктебеле. Потом я начал надевать на нее колготки, одновременно делая предложение, безумно развеселив сим фактом Имярек, потому что ее действительно слишком человечески веселило, что если она-таки выйдет за меня замуж, то будет уже третьей женой мужчины, который существенно младше ее, но который в этом случае будет всего лишь вторым ее мужем. Короче, нам опять на некоторое время понесло крышу, но Имярек, считая себя более взрослой, в глубине души уже прощалась с последними иллюзиями на мой счет. Такие дела.

LIV

В начале июня, когда я уже начал понимать во что я влип, пойдя со своими попсовыми опусами к Эле на студию, и вообще решив все делать в одиночку, случилось то, что рано или поздно должно было случиться, и о чем я в свое время не то, чтобы мечтал, но считал, что мне это, блядь, положено мало того, что по праву рождения, так ещё и по праву полученных умений, знаний и навыков, то бишь образования и профессионального опыта.

И вот, блядь, маховик будто бы завертелся. Впрямь, если можно так выразиться, а можно все, вопрос как, как говорит Имярек. (Кто ее этому научил?)

Еще в мае мне позвонил некто Петя Дольский, сколь ни забавно, натурально племянничек известного питерского барда Александра. Они, Петя и Саша Дулов, учились с незапамятных времен в Центральной Музыкальной Школе при Консерватории по классу виолончели. Потом они стали вместе эстраду играть: Дулов стал гитаристом и композитором, а Петя басистом, а композитором почему-то не стал, хотя это весьма нетрудно — композитором быть. Бля буду!

Они оченно преуспели в своих эстрадных трудах, играли с разными певичками и певцами, аккомпанировали Ольге Кормухиной и объездили с ней весь «совок» в возрасте ещё неполных двадцати лет. Короче говоря, молодцы-ребята.

Еще у них была собственная команда, в которой ещё в доисторический период моих шестнадцати лет я пробовал играть на барабанах и писать тексты. С кем не бывает? Однако, потом я женился на Миле и решил быть самостоятельным творцом, блядь. Они же обновили весь состав и в таком виде играли немало достойных дуловских творений на English-е-подобных вокальных «рыбах». Потом у Дулова опять понесло его хлипкую крышу, и команда была распущена на вольные хлеба. В ходе добывания этих хлебов Петя связался как-то с какими-то людьми армянского происхождения, как-то косвенно связанных с известным в околоджазовых кругах господином Манукяном. Им понабодилось за две недели написать десять попсовых текстов, и они по петиной наводке позвонили мне. Я оценил себя в сто долларов за текст, ибо это более, чем мало в подобном бизнесе, которым занимаются кто только ни попадя, а я, блядь, к тому же и образование соответственное почти имел.

С ними ничего не вышло, хотя тексты я и написал, но у них не оказалось, блядь, денег. Пидаразы! Они взяли вместо меня какого-то своего диаспоримого армянского поэта, показали ему мои идеально подходящие под их мелодии тексты и попросили переделать. Он взялся переделывать, и, как рассказывают, переделал все до такой степени, что поэтические строчки (как бы уже его) перестали влезать в мелодические вокальные фразы. Но он был свой чувак и денег, хоть и просил, но по поэтически импотентно.