Атаман Войска Донского Платов - Андрей Венков

— А что я могу сделать? Есть такое повеление…

— Покажи его нам!

Иловайский жестом позвал Федора Мелентьева:

— Прочитай им.

Мелентьев с опаской спустился с крыльца атаманского дома к казакам, развернул грамоту. Белогорохов его остановил:

— Погоди, Федор Андреевич, — и обратился к своим: — Ну что, братцы, дело серьезное, а мы с утра ничего не ели. Надо б нам подкрепиться, а потом и грамоту послушаем.

— Верно.

Пошли от атаманского двора на базар, а войсковому дьяку, Ухмыляясь, сказали:

— Ты, Федор Андреевич, никуда не уходи, жди нас, мы скоро придем.

Белогорохов с другими ребятами совещался, а остальные пошли на базар, вели себя тихо, за все платили.

Городовые казаки на них смотрели искоса:

— Чего вы тут забыли? Возвращайтесь…

Одни горькие пьяницы штрафованные, которых Иловайский загнал камень на Войско ломать для строительных нужд, поддакивали старообрядцам, которых среди пришедших было большинство:

— Это все Иловайский. Продал он Тихий Дон, в карты проиграл.

Иловайский в это время крутился-вертелся у себя в правлении, как на сковороде. Мелентьев, Курнаков и другие дьяки его еще больше накручивали:

— Гудович заварил. А нам расхлебывать…

— Не по обычаю…

— Беги в Атаманский полк, нехай караул придет…

— Мартынов и Луковкин отсиживаются…

— Отсиживаются? Меня подсиживают! Знаю я их…

Наевшись-напившись, мятежные казаки опять стали подступать к атаманскому дому. Толпа любопытных сопровождала их, а у крыльца уже собрались казаки Атаманского полка, готовые защищать Иловайского.

— Читай, Мелентьев!..

Мелентьев, ежась и оглядываясь, вышел читать. Перекрестившись, начал. Его слушали в молчании, но только он закончил: «…На подлинном написано так: Екатерина», как толпа перед атаманским домом взорвалась:

— Вы нас обманываете!

— Отымай «дела»!

Мелентьеву звонко дали в ухо. Он кинулся убегать. За ним погнались, догнали и повалили.

Командир караула из атаманцев выхватил саблю и, теснясь спиной к воротам, орал:

— Уймитесь. Стрелять велю!

Атаманцы, отпрянув, вскинули ружья.

— Стой, стой! Не стреляй! — кричал им из дверей сам Иловайский.

— Стой, братцы! — крикнул Белогорохов и вверх руку с шапкой поднял.

— Тут правды не добиться. Идем к непременному войсковому судье.

Отправились в Войсковую Канцелярию к Луковкину и Мартынову:

— Что вы с нами делаете?..

Мартынов в ответ:

— Ничего, братцы, не знаю, сам удивляюсь.

Луковкин стал рассуждать. Его спросили:

— С твоего ведома тот указ?

— Нет, — отказался, — ничего не знаю…

— Ну, не знаешь, так сиди.

Вернулись к Иловайскому. Тот сам вышел, стал просить:

— Ребята, как бы хуже не было. Возвращайтесь в полки. А я сам поеду в Петербург к самой царице, буду просить, чтоб переселяли по обычаю, по жребию.

— Нечего туда-сюда мотаться, — отвечали ему. — Там все равно правды нет. Без резону не езди, и мы тебя не пустим. А назад на линию не поедем, хоть сейчас нас всех велите побить.

— Чего ж вы хотите?

— Дай нам «билеты», что мы отслужили и по домам отпущены.

— Согласен, — взмахнул рукой Иловайский.

— Ордера о том в станицы разошли, что мы не беглые, а со службы идем.

— Согласен…

— Давно бы так!

Прибывшие понемногу успокоились. Порешили:

— Пишите билеты и ордера, завтра мы за ними зайдем, заодно знамена сдадим.

Едва бунтующие ушли, Иловайский собрал Гражданское правительство, послал за Мартыновым, за Луковкиным:

— Ну, что делать будем?

Мартынов руками развел:

— Гудович вытворяет. На святое замахивается…

— Вот-вот. А с нас спросят, — поддержал его Луковкин.

Старшина вся была недовольна: как же жить, как хозяйствовать, когда солдатский — не свой, не казачий — генерал, не спросясь Войсковой Канцелярии, такие вещи делает? И служилых, и семьи их, как скотину, с места на место гоняет?

— Заступиться бы надо за казаков…

— Заступись, а тебя потянут, как Ефремова!..

— А тут, Алексей Иванович, куда ни кинь, — увещевал дьяк. — Всё равно крайними мы окажемся. Езжай сразу к царице, не дай Бог, опередят…

— Верно, а Гудовичу напиши, что против власти поползновений нет, а искали только твоей головы, но успокоились.

Мелентьев утирал разбитое в кровь лицо:

— Нечего, нечего… — говорил злобно. — Это бунт. У меня бумаги отобрали.

— Ладно, сиди…

— Надо бы, чтоб они свою бумагу составили, а ты с ней к самой царице поезжай, и еще — свой подробный рапорт, — поучал Мартынов.

На другой день двести казаков вновь приплыли в Черкасск на семи лодках и привезли знамена.

— Готовы ордера в станицы?

— Ты нам наши бумаги верни…

Белогорохов кивнул сопровождавшим его казакам. Те достали из-за пазухи отобранные у Мелентьева бумаги и положили их на стол перед атаманом. Иловайский, со своей стороны, дал знак дьяку, тот выложил кипу отпускных листов и пачку ордеров в станицы. Казаки пригляделись:

— Пусть Мартынов и Луковкин подпишут.

Подписали.

— Я еду в Санкт-Петербург, — сказал Иловайский. — Если есть какие жалобы, я передам.

Белогорохов переглянулся с товарищами.

— И пропишите особо, какие обиды вам на линии чинили.

— Уже прописали, — подтвердили казаки.

— Может, там что-нибудь не так, надо б заранее глянуть и исправить, — посоветовал Мартынов.

— Поправлять — дело не наше, — вмешался Луковкин, — пусть остается по-простому.

Белогорохов, помешкав, вынул и передал Иловайскому грамоту. Тот, не рассматривая, передал ее дьякам:

— Отправляйтесь по домам. Буду за вас просить царицу…

— Главное, чтоб переселений не было… — перебили его.

— Буду и об этом просить…

Сдав знамена и разобрав бумаги, казаки разъехались по домам. Иловайский направился в столицу, оставив вместо себя наказным Мартынова: «Ты у меня не отсидишься!..» С собой повез казачьи жалобы.

Сохранилось описание Белогорохова: «Лицом и корпусом сух, собою рус, борода русая же, невеликая, глаза серые». И сохранились до сих пор «парсуны», парадные портреты донской старшины. Вот они — как один, гладкие, пузатые, одетые, подстриженные и побритые по-польски. Сравнить их с Белогороховым — совсем разные люди.

Дальше — по обычаю. Прощенных и распущенных по домам стали по одному забирать. Первого зачинщика, Никиту Белогорохова, взяли по дороге в Петербург, ехал он туда правды искать. Но подручный его, Фока Сухоруков, продолжал Дон смущать, ушел с полутора сотнями на «верх», и читали они книгу святого Кириллы, что в половине восьмой тысячи[79] опустеет Дон на семь лет и будет тогда конец веку. Князь Щербатов, сидевший в крепости Дмитрия Ростовского, стал слать Мартынову запросы, известно ли ему, наказному атаману, что Дон шатается. Мартынов не стал ждать. Рука у него была твердая. Послал он Захара Сычева пресечь шатания, пока Войско не дрогнуло и не стали его русские усмирять.