Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Они кажутся невероятно странными. То есть, они что, правда так разговаривают? Как учебники? Как они стали такими?

— Они говорят, что это из-за постоянного присутствия в приемнике Дома последние двадцать лет и общения с такими умниками, как я. Они впитали в себя свободные знания каждого терна за последние двадцать лет.

— Они тебе нравятся, так ведь?

— Да, они отличные ребята. Они помогают мне продолжать!

— И тебе интересен и непонятен Коэн?

— Да. Ты знаешь, что он сказал? Он никогда не трогает пациентов. Если бы я мог их не трогать, я бы тоже с удовольствием слушал.

— То есть, он не орет в стетоскоп на гомеров?

— У него вообще нет стетоскопа! Он приходит на работу в джинсах.

— И как он общается с гомерами?

— Он не общается!

— Не общается, — сказала Бэрри замогильным голосом.

— Черт возьми! Не общается! Может быть, мне стать психиатром?

На этом мы опять вернулись к смеху. Резидент в психиатрии! Психиатрист! Никаких гомеров, гниющих пизд, чешущихся влагалищ, чешущихся хуев, язв на ногах, ректальных исследований, не так много дежурств! Просто обычный старый добрый пиздеж! В любом случае, это было все, что им требовалось, всем этим, требующим от докторов того, что те не могли им дать. Я могу выбросить свой стетоскоп и надевать джинсы на работу!

Бэрри и я оделись для похода на рождественскую вечеринку у Легго. Она надела черное обтягивающее платье, а я, так как мне надо было отправляться в приемник к полуночи, рабочий костюм Дома. Бэрри предвкушала встречу с Рыбой и Легго:

— Мне интересно, насколько серьезно ты проецируешь!

— Что значит проецируешь?

— Подменяешь реальные взаимоотношения бессознательным ощущением. Может, ты ненавидишь Рыбу и Легго из-за того, что они напоминают тебе отца.[148]

— Я люблю своего отца.

— А как насчет матери?

— Рыба и Легго напоминают мне женщину, соблюдающую кашрут?

Вечеринку устроили в доме Легго, глубоко в пригороде. Широкая подъездная аллея вела к королевской усадьбе. В моче были деньги! В фойе нас встречал сам Легго, чьи глаза очень быстро переместились с рабочей одежды Дома на сиськи Бэрри. Когда я сказал, «Добрый вечер, сэр», взгляд маленького похабника сделался озадаченным, и я знал, что он пытается вспомнить, был ли я в армии. За час до того, как мне надо было отправляться в приемник, я решил выпить столько бокалов шампанского, сколько успею, сделавшись веселым и легким к приезду Чака. На нем была грязная рабочая одежда, так как он прибыл прямиком из отделения и был покрыт обычными выделениями. Легго выдал Чаку: «У, привет...» — судорожно шаря глазами в поисках вышитого имени... — «Чарльз. Ты работал?» — на что Чак ответил: «Да нет, шеф, я всегда так одеваюсь, вы разве не знали?»

Вечеринка продолжалась. Жена Легго оказалась ненамного сексуальней катетера Фоли. Все разговоры были о докторах и медицине, а со стороны половин — о том, как медицина тяжело на них сказывалась. Мы с Чаком влюбились в эту женщину, сами не понимая, почему. Пока я набирался, мне казалось, что лицо Бэрри становится все более и более холодным. Она познакомилась с Легго и Рыбой. Минут через сорок, она подошла ко мне и сказала, что уходит. Я ни разу не видел ее такой злой, и мы с Чаком начали выяснять, что случилось.

— Вы двое нажрались, — начала она, — и я могу понять почему! Я бы тоже напилась, если бы мне пришлось и дальше иметь дело с этими мудаками. Это не проекция, это обсессивно-компульсивный невроз. Нормальные люди что-то говорят, но у них все — словесный понос. Неудивительно, что у докторов самый высокий уровень самоубийств, разводов, алкоголизма, наркомании и преждевременная смертность. Да и преждевременная эякуляция. За два часа никто не спросил ни черта обо мне. Как будто я лишь придаток тебя. Аппендикс!

«Приз!» — подумал я.

— Рой, я никогда не проводила время настолько ужасно! Знаешь, кто они все? Хуесосы! До свидания.

Поцеловав нас обоих, она надела пальто и отчалила. Выпив столько шампанского, сколько смогли, мы с Чаком вернулись в Дом.

— Черт, твоя Бэрри, это что-то.

— Да, она прелесть. Эй, старайся держаться на дороге, а? Ты знаешь, она за тебя беспокоится.

— Ну, старик, о чем же она беспокоится?

Я достаточно выпил, чтобы ему рассказать. Я сказал ему, что она заметила, как он растолстел, потерял форму. Как он поглощал еду, наплевал на свое тело и стал слишком много пить.

— Без дураков, я был в отличной форме и смотри, во что я превратился! Печально, старик, печально!

— Она говорит, что это гнев, что мы настолько озлоблены, что начинаем делать глупые и странные вещи! С тобой, она говорит, все орально. Она боится, что ты становишься алкоголиком!

Он припарковался, как алкоголик, поперек белых линий, обозначающих место. Мы вылезли и, не сговариваясь, обоссали парковку Дома. Две дымящиеся струи приносили чувство спокойствия.

— Значит Бэрри немного за меня переживает, а? — спросил Чак.

— Угу. Более, чем немного. Я тоже за тебя переживаю.

— Что ж, Рой, открою тебе секрет, старик. Я тоже, я тоже.

Будильник зазвонил. Я вылез из тепла одеял и Бэрри. Я застонал. Отец Потса умер и тот отправился в Чарльстон на похороны. Глотай Мою Пыль работал за Потса в отделении, а я должен был прикрывать Глотай Мою Пыль в приемнике. Двадцатичетырехчасовая смена! Утро было настолько холодным и беспросветным, что я весь трясся, сев в машину, и продолжал трястись всю дорогу до Дома. По дороге я размышлял о Уэйне Потсе.

Странным в Потсе было то, что он вел себя, как обычно. Может быть, стал чуть более замкнутым, более отчужденным. Однажды я наткнулся на него, сидящим у поста медсестер, со взглядом, отсутствующим, как у ребенка на похоронах.

— О, привет, Рой, — сказал он. — Я только что проведал Желтого Человека, и я могу поклясться, что он смотрел и узнавал меня, но только я отвел глаза, как он стал прежним коматозным собой.

Потсу было очень тяжело. Его жена испытывала множественный оргазм от власти хирургической интернатуры в ЛБЧ, а Потс, в основном, был сам по себе. Мы общались, и он начал мне нравиться. Его южные корни резонировали с моей любовью к историческим корням Англии, Оксфорда, с их воспоминаниями о клубнике и шампанском, подаваемых там в пятнадцатом веке. Мы стали друзьями, частично благодаря общему презрению к Слерперам севера, благодаря разделенной тяге к постоянству и незыблемости прошлого. Мы проводили время у него дома, слушая соул и псалмы. Любимой балладой Потса была песня «Миссисипи» Джона Харта[149] о смерти:

Когда закончу путь земной,Отдайте морю мое тело,Раздайте скопленное мной,Хочу что б мне русалка пела.[150]

Однажды мы разговаривали о том, как пришли в медицину.

— Да, я помню это лето на острове Пале, мне было около двенадцати. Мать выгнала отца, и тем летом мы с ней и братом поехали на побережье. Однажды я пролил раскаленное масло себе на руку, получив серьезный ожог, так что мама понеслась со мной обратно в Чарльстон к нашему семейному доку. Его офис представлял из себя две больших обитых деревом комнаты, с бронзовыми ручками, аптечными ящичками, колбами и все прочим. Он наложил повязку и сказал:

— Мальчик, ты любишь рыбачить, не так ли? Кого ты любишь ловить?

— Окуня и пеламиду.

— Пеламида уже появилась?

— Нет, сэр.

— Значит, ты должен поправиться к тому времени, когда они появятся, правильно?

Итак, я стал возращаться к нему каждые несколько дней, чтобы сменить повязку. Он использовал какую-то специальную мазь, и, я помню, неделю или около того спустя, он сказал:

— Что ж, у меня закончилась мазь, и я позвонил в компанию, которая ее производит, где-то в Нью Джерси, но они сообщили, что какое-то федеральное бюро запретило использовать мазь на людях, так как она повредила каким-то там белым мышам. На самом деле, с мазью все в порядке, мой мальчик, и я знаю это потому, что пользуюсь ей уже двадцать лет. Что мне оставалось делать? Я пошел на свою ферму и взял немного мази из того запаса, который я хранил для лошадей. Работает для них, и я уверен, сработает на тебе. И, конечно же, я оказался прав, и все зажило отлично.

И тем летом я ловил пеламиду, как он и обещал. Я начал присоединяться к нему на обходах. Чего я только не повидал! Куда бы он ни пришел, перед ним открывались все двери. Он провел всю ночь в одной негритянской хижине, принимая тяжелые роды, близняшки, а сразу после этого отправился на вызов в богатый дом на Восточную Баттери, где мыл руки их душистым мылом и пил кофе, подаваемый дворецким, на веранде, обдуваемой морским бризом и ароматом бугенвилей из сада. Я очень много видел и делал, проводя время с ним, и я решил сделать все на свете и стать таким, как он.

— Что с ним произошло?

— Он все еще работает, ждет, пока я закончу здесь и смогу к нему присоединиться на время, оставшееся до его пенсии, после чего я приму его практику. Возможно, даже в следующем году.