По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

Среди остальных выделялся зычным голосом и хвастливыми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуляка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он вставлял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».

Рядом с ним застыл на стуле его постоянный спутник, мастер по сбыту краденых вещей, лохматый угрюмый цыган Парамон Будулаев. Он был единственным поверенным атамана во всех делах, включая сердечные. Хорошо вышколенный, он ловил взгляды своего хозяина, готовый предупредить малейшее его желание, и больше помалкивал.

Тише всех вел себя местный почтальон Арап Хохлов, длинный нескладный детина с удивительно голубыми глазами, навечно, казалось, затаившими недоуменное выражение.

И, наконец, Мустафа Зизарахов, друг и сотрапезник Дзыбова. Круглое, осоловевшее лицо Мустафы блестело, как медный таз. Он пил и потел. Потел и пил, будто задавшись целью накачать себя самогоном до основания. Впрочем, ротмистр несколько раз намекал, что у Мустафы был повод для того, чтобы «надраться в стельку». Зизарахов не отвечал на придирки.

Женщины напропалую кокетничали и хихикали. Одна из них — русоголовая, лет тридцати в темно-малиновом суконном платье, звалась Ларисой и была родной сестрой Агапа и супругой Алексея Петровича. Заняла она эту почетную должность год назад, когда Буеверов овдовел.

Молодую цыганку Риту притащил с собой Феофан третий. Она строила глазки ротмистру и, бренча на гитаре, тянула надтреснутым контральто старинный романс: «Я вам не говорю… (у нее это выходило: «не говору…») про тайные страданья…».

Феофан ревновал и толкал певицу под столом коленкой.

— Баста! — хлопнул Унароков ладонью по столу: — Рита, хватит песнопений. Мы о деле говорить будем…

Женщины переглянулись и упорхнули на половину Буеверовых. У Алексея Петровича был железный закон: разговор о делах — не для женских ушей.

— Думаешь, я не знаю, почему ты нос в тарелку опустил? — обращаясь к Мустафе Зизарахову, сказал ротмистр, когда женщины скрылись. — Может быть, ты сам скажешь?

— А чего мне гово… говорить? — заплетающимся языком ответил Мустафа.

— Ты не знаешь?

— Он не знает? — иронически поддержал Буеверов, похлопывая себя по тугому животу.

— Говори, вон-да! — не остался в стороне и Феофан третий.

— Он скажет, за это я ручаюсь, — проскрипел Тау. Голос у него был тихий и хриплый. Как будто на ржавых не смазанных петлях поворачивалась тяжелая дверь. Тау замолчал и выразительно поиграл столовым ножом.

— Вы что? — испугался вдруг Мустафа. — Я разве скрываю?.. Да вы же и сами знаете: Газиз влип… взяли его два дня назад. Сидит в КПЗ.

Тау положил нож на место.

— Почему молчал раньше? — как всегда, улыбаясь, спросил Буеверов, отхлебнув самогона и жуя соленый огурец. Улыбался он все время, но иногда улыбка его заставляла собеседника поежиться.

Мустафа, отрезвев, зябко передернул плечами.

— Я… я сказал бы все равно…

— Ладно, — оборвал Унароков. — Хватит. Что будем делать? Кто знает этого Шукаева? Нужно ли его опасаться?..

— Я знаю. Слышал о нем от Хахана, — сказал Тау. — Да, его надо бояться, Асфар. Он не отстанет. Хахан советовал уходить с Кубани.

— Так уж и уходить?. — швырнув на пол куриную кость, пробормотал Унароков.

— Да. А почему бы нам не смыться в Абхазию?

— Он прав, — деловито заметил хозяин.

— Тогда решено, — согласился Асфар. Чувствовалось, что он дорожил мнением Буеверова.

— А как же Газиз? — несмело спросил почтальон.

— О нем надо подумать, — согласился Унароков. — Агап верно говорит. Как ты считаешь, Тау?

Одноухий ничего не ответил. Буеверов тихонько кашлянул. Феофан опустил глаза.

Волосатые руки Парамона сжались в кулаки. Агап торопливо схватил кусок домашней колбасы и принялся очищать с нее шкурку.

— Та-а-к, — медленно произнес Унароков, обведя глазами всех. Взгляд его остановился на Мустафе, который, казалось, ждал этого.

— Видишь? — продолжал ротмистр. — Они все понимают не хуже меня. Попасть в КПЗ к этому Шукаеву, конечно, недолго. Но вот не завалить своих товарищей — это уже другое. А наш Газиз, по-моему, всегда очень любил собственную персону…

— И не очень любил всех нас… — вставил Буеверов.

— Вот именно. Кроме того, он умен и хитер.

— Даже слишком умен, — прохрипел Тау злобно. — Ставил себя паханом..

Асфар потемнел и сжал кулак.

— Я держал его крепко! Но я знал, что ему нельзя давать воли… Такие умники, воображающие, что они лучше всех, и становятся…

— Подлюками, — закончил Феофан третий. — Вон-да! Давайте выпьем!

— Заткнись! — гаркнул Асфар, понемногу распаляясь, — Так вот, я спрашиваю всех… — Он сделал паузу. — Можем мы верить, что Газиз будет молчать?..

— Прости, Асфар, — не утерпел Буеверов. — А как его взяли? Что имеет на него Шукаев?

— Они устроили ему шмон[22] и нашли тот чертов мешок, — с готовностью ответил Мустафа.

— Тогда — хана, — заключил Буеверов. — Газиз может продать…

— Продаст, как пить дать, — добавил Феофан третий. — Газиз это…

— Все, — прервал его ротмистр. — Подрываем в Абхазию через несколько дней. Хахан будет знать, как поведет себя Газиз. Значит, узнаем и мы, и, если он…

Унароков выразительно чиркнул ребром ладони себе по шее.

— Петрович, палатки и джутовую веревку берешь? — спросил он Буеверова.

— Опасно, — покачал тот головой. — Очень уж близко этот лубзавод. Ну да, чем черт не шутит.

— А тугрики?

— Сегодня дам. За мной не пропадет.

— Ну, теперь выпьем. Наливай, Феофан! — скомандовал ротмистр.

— Вон-да! — удовлетворенно крякнул атаман. Парамон услужливо пододвинул к нему бутылку.

…Вскоре возвратились женщины, и пир продолжался. Невесело было одному Мустафе, который, видно, единственный из всех был по-настоящему привязан к Газизу Дзыбову. Он сидел молча, тупо уставившись в стол и без конца пил.

Захмелевший Феофан, с интересом разглядывавший изуродованное ухо Тау, не удержался от бестактного вопроса.

— Где это ты, кореш, вон-да, потерял это?

Круглое скуластое лицо Тау стало кирпичным.

— А какое твое собачье дело, таборник?

Асфару захотелось потешиться:

— Не скромничай, Тау. Расскажи братве эту забавную историю.

Одноухий метнул в ротмистра тяжелый взгляд, но сейчас же опустил глаза.

— Ладно. Раз пахан просит… Давно это было. В нашем ауле невзлюбил меня мулла. Гнида паршивая…

— Ближе к делу, Тау, — подзадоривал Унароков.

— Ну вот. Поймал он меня однажды во дворе мечети… А с ним два сохсты[23] из медресе были. Оба здоровые буйволы… И спрашивает меня эфенди: «Ты, говорит, сукин сын, признаешь пророка Мухаммеда?» — «Признаю», — сказал я ему. — «Значит, будешь говорить правду?». Заставил он меня поклясться священной чернотой Корана. А потом спрашивает: «В Моздоке был у православных кабардинцев?» — «Был», — говорю… Ну, пришлось сказать, что церковь их я пограбил. Днем молебен слушал, высматривал, как внутрь церкви пробраться, а ночью обворовал. Два здоровенных ковра наколол, серебряное кадило и крест золотой… Стал он требовать долю. Забор вокруг мечети, говорит, сделать надо. А у меня уже несколько дней как ни копейки не было: прокутил все. Ополоумел мулла…

Тау сжал волосатый кулак и стукнул по столу. Задребезжала посада.

— Ну? — насмешливо сказал Асфар.

— Схватили они меня, сохсты эти, а мулла своими крючковатыми когтями давай мне ухо крутить. «Это тебе, говорит, за то, что аллаха забыл, молитву гяуров у них в чилисе[24] слушал! На мечеть пожалел!» И так он мне ногтями изорвал ухо, что с месяц потом не заживало: загнило, почернело, и кусок отвалился совсем… Ну да я припомнил ему потом аллаха… Пятнадцать лет как он кормит червей на том свете…

Тау замолчал и залпом выпил полный стакан, так посмотрев на цыгана, что у того на весь вечер отпала охота приставать с расспросами к одноухому.

Асфар раскатисто хохотал.

…Часу во втором ночи, когда Мустафа уже валялся под столом, а ротмистр лез целоваться к Рите, несмотря на робкие протесты тоже изрядно осоловевшего Феофана, в заднюю дверь «Оленя» раздались три коротких удара.

Буеверов предостерегающе поднял палец. Все замолчали.

— Кто-то из наших?! — полувопросительно произнес Асфар. — Кто еще знает наш стук, Петрович?

— Газиз и Хахан…

— Открывай!

Не успел хозяин подняться из-за стола, как дверь открылась, и в комнату вошел… Газиз Дзыбов.

Феофан так и застыл, поднеся стакан с самогоном ко рту. Ротмистр встал, положив руку в карман галифе, Тау вобрал голову в плечи. Остальные затаили дыхание.