Законный брак - Элизабет Гилберт

– А почему мерином? – спросила я.

– Так как-то проще, – ответил папа. – Поверь.

И действительно – ему так проще. В обмен на ограничения, наложенные браком на личную свободу, он получил стабильность, процветание, поддержку в стараниях, чистые и заштопанные рубашки, которые как по волшебству появлялись в ящиках его комода, и непременный ужин в конце тяжелого рабочего дня. В ответ он работал, чтобы обеспечить маму, был ей верен и подчинялся ее воле в девяноста пяти процентах случаев, одергивая ее лишь тогда, когда речь заходила уже чуть ли не о претензии на мировое господство. Условия этого договора, видимо, устраивали их обоих – ведь, как напомнила мне мама, когда я позвонила ей из Лаоса, их брак разменял уже пятый десяток.

Но разумеется, эти условия не для меня. В то время как моя бабушка была женой фермера, а мама – «без пяти минут феминисткой», я выросла с совершенно новыми представлениями о браке и семье. И отношения, которые скорее всего сложатся у нас с Фелипе, мы с сестрой называем «браком без жены» – это означает, что никто в нашем доме не будет исполнять традиционную женскую роль (или, по крайней мере, этой ролью ограничиваться). Самые неблагодарные занятия, всегда ложившиеся на женские плечи, будут распределены более равномерно. А поскольку у нас не будет детей, это будет и брак, исключающий роль матери, – разновидность супружества, которую по понятным причинам не дано было опробовать моей матери и бабушке. Кроме того, роль добытчика не будет полностью принадлежать Фелипе, как было с моим отцом и дедом; скорее всего, львиную долю дохода приносить в дом буду я. Таким образом, у нас получится и «брак без мужа». Без жены, без детей, без мужа… в истории мало примеров таких союзов, поэтому нам не на что ориентироваться. Придется самим по ходу придумывать правила и условия наших отношений.

Хотя не знаю… Возможно, всем приходится придумывать эти правила и условия по ходу.

Но как бы то ни было, когда я спросила маму, была ли она счастлива замужем все эти годы, она заверила меня, что ей было очень хорошо рядом с отцом, – во всяком случае, большую часть времени. А когда я спросила ее, какой самый счастливый период в ее жизни, она ответила:

– Здесь и сейчас. Я живу с твоим отцом, мы здоровы, свободны, не бедствуем. Каждый занимается чем хочет, а вечером мы встречаемся за ужином. И даже спустя все эти годы мы по-прежнему сидим часами, болтаем и смеемся. Это просто здорово.

– И правда здорово, – сказала я.

Возникла пауза.

– Можно я скажу кое-что, и, надеюсь, тебя это не обидит? – наконец произнесла мама.

– Конечно.

– По правде говоря, лучшее время в моей жизни началось, когда вы, девочки, выросли и уехали из дому.

Я рассмеялась (ну спасибо, мам!), но она поспешно перебила меня:

– Я серьезно, Лиз. Ты должна понять одну вещь: всю жизнь я воспитывала детей. Я сама выросла в большой семье, и мне вечно приходилось заботиться о Роде, Терри и Луане, когда те были маленькими. Я уж не помню, сколько раз мне приходилось вставать посреди ночи, когда мне было всего десять, и убирать за малышами, наделавшими в кровать. И так было всё мое детство. У меня никогда не было времени на себя. Потом, в подростковом возрасте, мне все время подсовывали детей старшего брата, и я ломала голову, как одновременно смотреть за ними и делать домашнюю работу. Потом появилась своя семья, и ради нее пришлось многим пожертвовать. А когда вы с сестрой уехали в колледж, впервые в жизни для меня настал такой момент, когда не было никаких детей и не надо было нести за них ответственность. И это было просто чудо какое-то. Ты даже не представляешь, как я была счастлива. Твой отец наконец полностью был в моем распоряжении, я могла распоряжаться своим временем – для меня это были революционные изменения. Никогда еще я не была так счастлива.

Так вот значит как, подумала я с облегчением. Значит, и она наконец нашла гармонию. Ну и хорошо.

Однако возникла другая пауза. После чего мама добавила – тоном, который я никогда раньше не слышала:

– Но есть еще кое-что. Бывают минуты, когда я просто запрещаю себе думать о первых годах замужества, обо всем, чем мне пришлось пожертвовать. Ведь если я буду задумываться об этом, Бог свидетель, я приду в такую ярость, что пиши пропало.

Ах так…

И какой же вывод мне сделать из этого?

Так я постепенно поняла, что мне никогда не удастся прийти к четкому и окончательному заключению. Даже моя мать наверняка давно перестала пытаться подвести четкий и окончательный итог своему существованию, отказавшись (как все мы отказываемся в определенном возрасте) от непозволительно наивной фантазии, что наша жизнь не должна вызывать смешанных чувств. И я поняла, что, если мне необходимо иметь однозначное мнение о жизни своей матери, дабы совладать со страхами по поводу моего собственного брака, я явно на ошибочном пути. Я лишь в одном могла быть уверена – маме каким-то образом удалось найти место покоя посреди бурного океана противоречий супружеской жизни. И в этом месте, где достаточно спокойно для нее, она и обитает.

Предоставив мне самостоятельно решать, как обустроить такое же место для себя.

Глава 6

Замужество и независимость

Брак – прекрасная штука. Но это и постоянная борьба за моральное превосходство.

К октябрю 2006 года мы с Фелипе путешествовали уже полгода, и наш боевой дух угасал. Из Луангпхабанга мы уехали несколько недель назад, исчерпав все его культурные сокровища, и снова пустились в путь, передвигаясь бессистемно, убивая время, проглатывая дни и часы.

Мы надеялись, что к тому времени окажемся уже дома, но наше дело об иммиграции по-прежнему не двигалось с места. Будущее Фелипе застряло в бездонном вакууме, и у нас уже возникло иррациональное чувство, что это никогда не кончится. Лишенный возможности вести бизнес в Штатах, строить какие-либо планы, зарабатывать деньги, полностью зависимый от Минбезопасности США, которое теперь решало его судьбу (и от меня, добавлю), Фелипе с каждым днем чувствовал себя все более беспомощным. Ситуация была далека от идеала. Потому что если я что и узнала о мужчинах за все эти годы, так это то, что чувство беспомощности обычно выявляет в них не лучшие качества. Фелипе не был исключением. Он с каждым днем становился все более дерганым, несдержанным, раздражительным и напряженным, что не сулило ничего хорошего. Даже в нормальных обстоятельствах ему свойственна дурная привычка нетерпеливо огрызаться на людей, которые, как ему кажется, ведут себя неправильно или каким-то образом мешают ему жить. Это бывает редко, но мне бы хотелось, чтобы не было никогда. Мне приходилось видеть, как в разных странах мира и на разных языках этот человек недовольно рявкает на неуклюжих стюардесс, заблудившихся таксистов, лукавых торговцев, сонных официантов и родителей орущих детей. А иногда при этом он повышает голос и машет руками.

Мне это совсем не нравится.

Дочь невозмутимой жительницы Среднего Запада и молчаливого янки, я генетически и культурно неспособна оценить классический бразильский метод решения конфликтов, что свойственен Фелипе. В моей семье люди не смогли бы так разговаривать даже с человеком, который напал бы на них с оружием. Мало того, когда я вижу, как Фелипе слетает с катушек при людях, это не вяжется с моим идеализированным личным представлением о том, какого нежного и добросердечного парня я себе выбрала, – и, хочу быть честной, это бесит меня больше всего. Если есть хоть одно унижение, которое я никогда не стану спокойно терпеть, так это когда люди портят мои идеализированные личные представления о них.

Что еще хуже, мое стремление, чтобы все на свете были лучшими друзьями, и почти патологическое сочувствие к обиженным часто вынуждают меня защищать жертв Фелипе, а это лишь усиливает напряженность. В то время как Фелипе совершенно не терпит идиотизм и некомпетентность, я считаю, что внутри каждого некомпетентного идиота скрывается очень милый человечек, у которого просто день не задался. Все это приводит к спорам между Фелипе и мной, и все наши редкие стычки случаются именно по этой причине. Он до конца жизни готов припоминать, как однажды в Индонезии я заставила его вернуться в обувной магазин и извиниться перед молоденькой продавщицей, с которой, как мне показалось, он обошелся грубо. И он вернулся! Прошагал прямиком в лавчонку, где нас пытались ободрать, и любезно извинился перед остолбеневшей продавщицей за то, что вышел из себя. Но сделал это лишь потому, что его умилило, как я ее защищала. Меня, однако, ничего в этой ситуации не умилило. И не умиляет никогда.

К счастью, в нормальной жизни взрывы у Фелипе случаются редко. Однако ту жизнь, которую мы вели, трудно было назвать нормальной. Полгода постоянных переездов, тесных гостиничных номеров, досадных бюрократических препонов отражались на эмоциональном состоянии Фелипе, и я заметила, что его нетерпение достигло масштабов эпидемии (хотя читателям, пожалуй, не следует воспринимать это преувеличение всерьез, потому что, учитывая мою сверхчувствительность к малейшим проявлениям конфликта между людьми, в том, что касается эмоциональных трений, судья из меня необъективный). И все же свидетельства были неоспоримы: он не просто повышал голос на незнакомых людей, а стал огрызаться и на меня. И это было совершенно беспрецедентное поведение, так как раньше у Фелипе странным образом был ко мне иммунитет: как будто я одна из всех жителей планеты обладала сверхъестественной способностью – точнее, неспособностью – его раздражать. Но теперь безоблачный период неприкосновенности, похоже, подошел к концу. Фелипе злился на меня за то, что я слишком долго сидела в интернет-кафе, тащила его смотреть на «долбаных слонов» в туристическом шоу, брала билеты на очередной неудобный ночной поезд, тратила деньги или не тратила, хотела везде ходить пешком и пыталась найти здоровую пищу, даже когда это было явно невозможно… Он, казалось, все больше погружался в то отвратительное настроение, когда любая досадная мелочь, любое препятствие становятся невыносимыми почти физически. И это было очень некстати, потому что путешествия – особенно бюджетная, копеечная разновидность путешествий, что практиковали мы, – целиком состоят из сплошных досадных мелочей и препятствий, время от времени прерываемых потрясающими закатами, которыми мой спутник был уже совершенно не способен наслаждаться. И по мере того, как я таскала Фелипе, которому ничего уже было не нужно, от одной южноазиатской достопримечательности к другой (экзотические рынки! храмы! водопады!), он становился все менее способным расслабиться, все менее уступчивым, все менее спокойным. Я в свою очередь реагировала на его дурное расположение духа так, как меня всегда учила мама: становилась все веселее, все оптимистичнее, щебетала все беззаботнее, раздражая всех вокруг. Я скрывала собственное недовольство и тоску по дому под маской неустанного оптимизма, маршируя напролом с агрессивно сияющим видом, словно одной лишь силой своей заразительной, неутомимой способности веселиться могла вызвать у Фелипе состояние блаженного счастья.