Большая книга ужасов – 61 (сборник) - Евгений Некрасов

На всех фотках с раскопа воины держат саблю правой рукой. Так их похоронили восемьсот лет назад, и так же до вчерашней ночи лежал музейный скелет. Из гроба он выпрыгнул, уже схватив саблю левой, и не выпустил рукоятку, когда все кончилось. А я плохо соображал от усталости и даже не подумал отнимать саблю у мертвеца. В какой руке держит, в такой и надо.

А сейчас мой промах лез на глаза, как в журнале с картинками для дошкольников: погляди в гроб, погляди на фотки над гробом и найди десять отличий…

Чудо, что тетя Света до сих пор ничего не заметила! Доказывая что-то свое ведьмаку, она то и дело цепляла скелет невнимательным взглядом и морщила лоб. Но мысль ускользала, и тетя снова переключалась на ведьмака:

– Вы хотя бы понимаете, что я не могу зарыть эти останки в землю, даже если бы захотела?! – (Еще один взгляд на останки. Тетя зависает, морщит лоб – нет, не вспомнила! – И распаляется пуще прежнего.) – Помимо исторической ценности у скелета есть еще и денежная! По всем документам этот экспонат является собственностью государства! Мне просто не позволят зарыть его в землю!

Ведьмак не раскрывал рта, но это не успокаивало десантную тетушку, а заставляло подыскивать новые возражения:

– Да меня уволят за самоуправство! Шутка ли, археологи собирали экспедицию, тратили деньги и силы, а вы требуете все зарыть в землю, и почему?! Это же старушечья болтовня: духи, привидения… Извините, но я верю только в то, что видела сама. Смерть я видела в достаточных количествах, а вот духов и привидений не наблюдала!

– А если я скажу, что Бадам Хатан, который посвятил жизнь поискам могилы Чингисхана, категорически против того, чтобы ее вскрывали?! – вымолвил ведьмак. – Найти и охранять – вот чего он хочет!

– Какой еще Бадам?! Если вы про того монгольского ясновидца…

– Нет, – перебил ведьмак, – ясновидца зовут Дашцэрэн. А Бадам Хатан – тоже монгол, профессор. Кстати, учился в нашем университете у Герасимова.

– Ну и пусть… – начала тетя Света и прикусила язык. До нее начало доходить. Представляешь, стоит деревенский дядя Тимоша в кепочке, рубашка без галстука застегнута на верхнюю пуговку, пиджак пахнет бензином – наверное, Зойка им пятна отчищала. И говорит про монгольского профессора, про наш университет…

– Это в каком смысле наш? – пискнула тетя Света. Никогда я не видел ее такой растерянной.

Ведьмак по своему обыкновению держался в тени, спиной к окну. И вдруг снял кепку и вышел на свет. В глаза мне бросилась красная, лопающаяся кожа на щеке. Ко лбу она темнела и превращалась в серую корку. Но половина лица у дяди Тимоши была чистая, посмотришь в профиль – другой человек. Этой чистой половиной он повернулся к тете Свете.

– Тимофей Захарович! – охнула она. – ПРОФЕССОР, Я ЖЕ САМА ВАС ХОРОНИЛА!

Глава VIII. Три жизни профессора Епанчина

Болячка прицепилась к Тимоше Епанчину еще в студенчестве. Сначала краснела и шелушилась кожа на локтях, потом краснота доползла до запястий. Во всем остальном выросший в деревне Тимоша был крепок и здоров, как молодой кедр. Врачи разводили руками: зловредных грибков или вирусов у пациента не обнаружено, стало быть, болячка не угрожает жизни. Но чтобы ее вывести, надо знать причину. Может, организм так реагирует на московский воздух, отравленный выхлопами автомобилей. Или ему не хватает микроэлементов… Короче, студент: делай повязки с вот этой мазью, но многого не жди – она скорее для облегчения, чем для лечения. А что раздеться неудобно, так вот тебе освобождение от физкультуры и не раздевайся.

Студент Епанчин стал аспирантом Епанчиным, потом доцентом Епанчиным. Болячка росла. Врачи по-прежнему утверждали, что угрозы жизни нет, а к неудобствам надо привыкать. И он привыкал в самую жару носить рубашки с длинными рукавами, привыкал сидеть дома, когда приятели шли на пляж или на стадион. Труднее было смириться с тем, что девушки его уважали, а замуж выходили за других. «У меня есть наука», – утешал себя Епанчин.

К тридцати пяти годам он стал профессором, а болячка заползла на щеку. Выходя на кафедру читать лекции студентам, Епанчин чувствовал на себе сотни взглядов. Были среди них брезгливые, были сочувствующие, были любопытные. Не хватало внимательных. Чем больше разрасталась болячка, тем реже замечал их профессор. Болячка отнимала у него последнее – науку. Ученый без учеников смешон, печален и не нужен никому, кроме самого себя.

На сорокалетие профессора собралось меньше половины приглашенных. Стулья рядом с юбиляром остались пустыми. Гости говорили заздравные речи, не поднимая на него глаз.

Через неделю он улетал за границу на научную конференцию. Как обычно, профессор взял побольше картинок для проектора, чтобы весь доклад читать в темноте. Он знал, что в конце соберет аплодисменты, а потом настанет момент, когда включат свет, и аплодисменты смолкнут. Все забудут хлопать, разглядывая болячку. Ученые – народ воспитанный, оправившись от изумления, они захлопают вдвое сильнее. Но это секундное молчаливое замешательство отравляло душу профессора Епанчина.

Он зарегистрировался на свой рейс, сдал чемодан в багаж… И не полетел.

Несколько часов Епанчин просидел в аэропортовском кафе, прикрываясь газетой от любопытных взглядов. Надо было выручать свой чемодан – опять куда-то идти, объясняться с незнакомыми людьми, которые станут глазеть на болячку… Епанчин думал, как хорошо было бы уехать в родную деревню и жить одному, ни с кем специально не встречаясь. Соседи привыкли бы к болячке, а чужие там бывают редко.

Потом бармен прибавил звук в телевизоре, и профессор услышал, что его самолет разбился при посадке. В катастрофе не уцелел никто. Среди погибших числился и Тимофей Захарович Епанчин.

У него в кармане был паспорт и кредитная карточка. Прямо из аэропорта он поехал на вокзал и купил билет до Ордынска…

Неизвестно, что хоронили в закрытом гробу, за которым шла студентка профессора – наша тетя Света. Скорее всего, только вещи из его чемодана. Авиакомпания, как полагалось, вернула прах пассажира на родину, и не ее вина в том, что от некоторых не осталось и праха.

Жизнь профессора Епанчина закончилась, и началась жизнь деревенского дяди Тимоши. Не жалея об оставленной в Москве квартире, он поселился в доме умерших родителей, разыскал родственников и был почти счастлив. Пытка взглядами кончилась. Иногда он целыми неделями не встречал никого, кроме ближайших соседей, которые гнулись на своих огородах.

Кто-то подсказал, что километрах в сорока, в деревне Белки, живет чудной старик. Откуда пришел – неизвестно, говорит непонятно, а только лечит всякие болезни травами и нашептыванием. Терять дяде Тимоше было нечего, и он поехал в Белки.