У Пяти углов - Михаил Чулаки

Вольт уже въехал на мост, клацнули под колесами крылья разводного пролета. Вот уже Васильевский… И в этот миг острейшая боль, какой он еще никогда не испытывал, прошла в груди наискосок сверху вниз — будто нож. И безнадежная мысль: «Не успел, ничего не успел…» Успел сбросить пары и надавить на тормоз.

Вольт не потерял сознания, но окружающее как-то странно отдалилось. И боль — не прошла, а отдалилась, отделилась от сердца. Не было страшно и уже не было обидно, что не успел. Смерть стала так же безразлична, как жизнь.

Потом появился врач.

— Ну что же вы, батенька? Такой молодой! Нервничаете много? Курите? Пьете?

Час назад Вольт бы обиделся такому предположению, а тут — полное безразличие. Сообщил лишь для точности:

— Не курю. Это потому, что меня никто не любит. Никто.

— Ну-ну, глупости! Такой молодой и симпатичный. Перегрузки, нервы. Вы не начальник цеха? Или отдела? Самая опасная работа для сердца.

Вольт только покачал головой. Больше не хотелось ничего говорить.

— О машине вашей не беспокойтесь, ГАИ увезет. А Вольту и это безразлично.

— Уколем вам сейчас промедольчик, заснете — и все будет в лучшем виде. Ничего, полежите, отдохнете. Жена поухаживает.

Уже когда совсем засыпал, вспомнил своих больных в клинике, старика Мокроусова: как их теперь лечить, если сам? Сапожник без сапог

И спал потом шестнадцать часов подряд — четыре своих суточных нормы.

У пяти углов

1

Разъезжая она потому, что по ней разъезжались извозчики. Из Ямской слободы — и в город, — со снисходительной назидательностью объяснил Николай Акимыч.

Ему внимали почтительно.

Большая комната — очень большая комната, бывшая столовая богатой петербургской квартиры — была освещена лишь одной лампочкой под оранжевым абажуром, какие были модны лет тридцать назад. Но и в недостаточном свете различалась лепка на потолке и стенах, а в углу призраком белел мраморный камин. Различалась лепка, но не видны были выщербины неровного пола — паркетного, разумеется, — потеки и трещины на потолке. Так что свет в комнате как раз такой, какой нужно. Впрочем, полумрак этот неумышленный, просто недосуг как-то заменить абажур новейшей люстрой — да и уместной ли оказалась бы здесь новейшая люстра? А что до выщербленного паркета и трещин на потолке, то собрались все свои, стесняться некого.

— А продолжается Разъезжая в Чернышев переулок, потому что там, где он пересекает Фонтанку, была усадьба графа Чернышева. Теперь, правда, лица Ломоносова, но Ломоносов на ней и не жил никогда — бюст ему поставили в круглом сквере, который когда-то все звали «Ватрушкой», а теперь и не слышу, чтоб так называли, — вот и стала улица Ломоносова. А настоящий Ломоносов жил на Мойке, большой имел участок, усадьбу по-тогдашнему, и через его усадьбу уже после него пробили улицу, Большую Морскую, — вот ее бы и назвать Ломоносовской согласно такой топографии, если уж нельзя было оставить Морской, а ее переименовали в улицу Герцена, хотя живой Герцен почти на Герцена не жил. Запутались, значит, в великих людях.

Николай Акимыч все знает про ленинградские улицы, а если чего и не знает, то никогда своего незнания не выдаст.

— Все равно как Пушкин никогда не жил на Пушкинской. Адресов двадцать переменил в Петербурге, но только не на Пушкинской, потому что ее и вовсе не было при нем, огороды были на месте Пушкинской. Вот такие парадоксы!

И Николай Акимыч победоносно оглядел присутствующих. А присутствовали сын его Филипп с женой да трое их друзей, все сплошь музыканты, артисты — значит, интеллигенция, а спроси их, разве знают про Пушкинскую? Зато он знает и объясняет, хотя простой водитель троллейбуса!

Так же победоносно Николай Акимыч поучает и своих пассажиров. Про него много раз писали в газетзх, какой он образцовый водитель и как пассажиры ему благодарны за настоящие экскурсии по маршруту, — Филипп однажды проехал в отцовском троллейбусе, так всю дорогу маялся от стыда. Динамик не умолкал ни на минуту: «Кому в ТЮЗ, выходить сейчас у Витебского вокзала и пройти квартал вперед. Новое здание ТЮЗа построено на территории бывшего Семеновского плаца, где были казнены народовольцы. Позднее там же находился ипподром. От Витебского вокзала отходят электрички до Пушкина, бывшего Царского Села, эта железная дорога была первой в России…» И так далее. Ну нельзя же так! Кому-то хочется подумать, кому-то поухаживать за спутницей — а тут эта непрошеная экскурсия. Филипп, конечно, ничего не сказал отцу — тот убежден, что водит троллейбус образцово-показательно, что все водители должны ему подражать, а если не подражают, то либо от лености, либо по невежеству, и многочисленные почетные грамоты, равно как и упоминания в газетах поддерживают его в этом заблуждении. Да, Филипп ничего не сказал отцу, просто, завидев в другой раз троллейбус 1515 — кстати, и ходит он по 15-му маршруту, — пропускал и садился в следующий. Тем более что до Пяти углов довозят и тройка, и восьмерка, так что долго ждать не приходится. Можно себе представить, чего только не рассказывает отец пассажирам про родные Пять углов! Филипп тогда не услышал: сошел на остановку раньше.

Николай Акимыч восседал во главе стола, похожий на языческого бога плодородия и изобилия: мощный, красный, живот выпирает вперед на полметра — следствие вечной сидячей работы. Когда-то Филипп заговаривал о пользе физкультуры, о диете, но у отца на такие разговоры ответ один: «Квадратная жизнь». Что он под этим имеет в виду — непонятно. То ли теперешняя его жизнь — квадратная, и тем самым вполне его устраивает, то ли, наоборот, квадратная жизнь у тех, кто изводит себя диетами и физкультурами, и потому он ни в коем случае им не завидует. Когда речь идет не об истории улиц или домов, отец часто выражается туманно. Итак, он восседал во главе стола и, кажется, собирался беспрерывно говорить один — благо улиц в Ленинграде много, а домов еще больше.

Но Филипп и сам имел, что рассказать, да и гости пришли, чтобы общаться с ним, а не выслушивать нескончаемые застольные экскурсии старого троллейбусника. И перед женой Филиппу всегда неловко за чересчур разговорившегося отца. За отца неловко, а за себя прямо стыдно, ведь Ксана уже сколько раз повторяла: «Ты до сих пор перед отцом как маленький, даже странно — ведь сорок лет человеку! То есть все правильно: мужчины всю жизнь как мальчишки». Обычное ее противоречие: «Даже странно — то есть все правильно», — Ксана хотя и не проходила в своем хореографическом училище диалектику, всегда в одной фразе умудряется сама себе противоречить. А что ему еще не совсем сорок, дела не меняет: не совсем, но скоро… скоро…

И, пожалуй, правда, что Филипп до сих пор чувствует себя перед отцом не совсем взрослым. Ведь позвал друзей именно сегодня, потому что знал, что у отца вечерняя смена, чтобы посидеть и поговорить нестесненно. А Николай Акимыч взял да и поменялся неожиданно сменами с напарником — и вот восседает на своем председательском месте.

Ксана оглядела стол, удостоверилась, что все сидят праздно, никто не интересуется многочисленными закусками, лениво расковырянными, чуть тронутыми, — гостей всего трое, а наготовила Ксана, по обыкновению, на десятерых, — и спросила совсем тихо у Филиппа:

— Ну что, нести мясо?

Спросила тихо, но все равно как бы заглушила мощный бас Николая Акимыча — все услышали.

— Это недобросовестно! — закричал маленький Степа Гололобов. В оркестре он бесспорный первый флейтист, но за миниатюрность его называют флейтой-пикколо. — Это недобросовестно, надо было предупреждать при входе! Куда я теперь вмещу!

— А я вмещу! — твердо сказала Лида Пузанова. — У меня железное правило: в гостях все вмещать.

Фамилии чаще соответствуют облику и характеру их носителей, чем это принято думать, так что классицисты с их Стародумами и Простаковыми не так уж наивны. Вот и Лида — впрочем, у певиц часто предрасположенность к полноте.

— Да, вмещу! — с некоторым даже вызовом повторила Лида.

— И дома потом экономия, — подхватил ее муж, Ваня Корелли.

Его-то фамилия как раз совершенно ему не соответствует, ибо человек Ваня совершенно русский, вплоть до есенинских кудрей — хоть сейчас на картинку, а итальянскими фамилиями, говорят, наделял своих крепостных музыкантов какой-то граф или князь, которому принадлежал и предок Вани.

Рыжа, собака, до сих пор тихо лежавшая у дверей — там слегка поддувает и потому прохладнее, а ей всегда жарко в ее рыжей шубе, — при слове «мясо» подошла и вежливо положила голову Ксане на колени.

— Вот кто будет есть мясо! Собаченька будет есть мясо! Да, скажи, не напомнишь о себе, так и не получишь. Нет, скажи, обо мне здесь не забывают.

Так да или нет? — удивился Степа Гололобов, не совсем привыкший к Ксаниной доморощенной диалектике.