Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина - Павел Басинский

— Говорите, если желаете, — Палисадов пожал плечами.

— Ты все равно ничего не поймешь, — засмеялся Вирский. — А если и поймешь, то не поверишь. В тебе совсем нет метафизической жилки. Поэтому слушай! На кровь невинных жертв слетаются лярвы!

Глава двадцать седьмая

Товарищи офицеры

— Входи, капитан! Что ты жмешься, как неродной?

— Так мы вроде не родственники, товарищ генерал.

Максим Максимыч неуверенной походкой приблизился к огромному, из мореного дуба, покрытому добротным зеленым сукном столу, за которым, под стать служебной мебели, восседал генерал Рябов. Внимание Соколова привлекла генеральская лысина. Она сияла, как хорошо начищенный хромовый сапог, но, в отличие от сапога, была ослепительно белой. Пробивавшийся через неплотно закрытые тяжелые портьеры луч солнца отражался от лысины, как от зеркала, поэтому когда Рябов с трудом поворачивал голову, по стенам его кабинета весело бегал солнечный зайчик.

— Ну-ну! Уж и пошутковать нельзя. Мы с тобой боевые офицеры, Соколов. И не такие шутки на фронте слыхали.

— В моем роду войск, — поглядывая на генеральский стол, возразил Максим Максимыч, — генералы с капитанами не шутковали. Нельзя ли сразу к делу?

— Куда спешить? — нахмурился Рябов. — Я думал, ты сам хотел встретиться со мной. Садись, в ногах правды нет.

Лицо Рябова стало наливаться грозой. Лысина потускнела, и солнечный зайчик исчез со стены. «Что он себе позволяет, этот капитан!» — возмущенно подумал генерал. В то же время Соколов чем-то нравился ему, вызывая в памяти неотчетливые родные воспоминания.

Звонком генерал вызвал помощника.

— Pierre! — почему-то по-французски обратился к нему генерал. Помощник стоял перед ним как натянутая струна. — Pierre! Будь таким добреньким, сооруди нам чего-нибудь позавтракать, — ласково, по-домашнему, словно жену или домработницу, попросил он помощника, здорового холеного майора с маслянистыми, заплывшими, но очень умными и внимательными глазками.

Майор вопросительно поднял бровь. На их тайном языке это означало: на каком уровне будет прием?

— Капитан торопится, — сощурившись, намекнул генерал.

Майор понял так, что прием будет на самом низком уровне: свежесваренный кофе, круассаны и коровье масло с подведомственной фермы. Помощник по-военному развернулся.

— Да вот еще, Петруша, — бросил Рябов, — насчет коньячку побеспокойся.

О! Это был уже другой уровень. Это не только кофе и круассаны, но еще и осетровый балычок, и мясное ассорти с Микояновского комбината, и тонко нарезанный лимон, и кое-что еще, о чем девочки в буфете прекрасно знают.

— Спасибо за угощеньице, — сглотнув слюну и с печалью покосившись на бутылку армянского коньяка, отказался Соколов, — но спешу я. Мне-то, собственно, не в Малютов нужно, а до N-ского детского дома имени Александра Матросова. Это на полпути до Города из Москвы.

— Довезут на моей машине.

— Довезете — спасибо! А если бы ваш человечек еще и с директором дома насчет ребенка поговорил от вашего имени…

— За мальчишкой торопишься… — задумчиво сказал генерал, толстым слоем намазывая масло на хлеб. — Слушай, Соколов, зачем он тебе сдался?

— А зачем я вам сдался? — вопросом на вопрос ответил Соколов.

Генерал, не отвечая, налил по полстакана себе и капитану.

— За Россию! — провозгласил первый тост генерал.

«А он ничего!» — подумал Соколов, сам толком не понимая, о ком он думает — о генерале или коньяке. Мысль, что спешить теперь не надо, что в бутылке еще плещется две трети содержимого, что Рябов явно намеревается говорить с ним без начальнических выкрутасов и всех этих поганых гэбистских «подходцев», согрела его, пожалуй, даже сильнее выпитого. А генерал и впрямь разоткровенничался.

— На зятя мне наплевать. В лучшие годы я бы его лично под расстрельную статью подвел…

— А дочь? — спросил Соколов.

— Полинка? Полинке бы нового мужа нашел. Не блядуна комсомольского, а порядочного офицера вроде Платона.

Максим Максимыч посмотрел в ястребиные, хищно и молодо сверкавшие из-под кустистых бровей желтые глаза генерала и понял, что тот не шутит.

— За Платона я как за сына родного переживаю, — продолжал свою исповедь генерал. — Я в него сердце вложил. Душу в него вдохнул, как Господь.

Генерал задумался, и глаза его увлажнились. Солнечный зайчик на стене испуганно замер.

— Как думаешь, Соколов, — быстро и зло спросил Рябов, — предаст меня Платон?

— Вряд ли, — успокоил его Максим Максимыч. — Он к вам привязан как к отцу родному.

И снова глаза генерала хищно сверкнули.

— Потому и привязан, что отца нет. А отца его я лично под расстрел подвел в сорок третьем. Платону четыре года было.

— Платон это знает?

— Ты с ума сошел?!

Рябов подошел к сейфу, неприметно вмонтированному в стену. Щелкнул дважды. Достал папку.

— Дело за номером таким-то на инженера-метростроителя Платона Ивановича Недошивина. 1904 года рождения… Православного вероисповедания… Мать скончалась при родах… Отец приговорен к высшей мере… Ну и прочее… Если бы Платон нашел эту папку в архиве (а он ее искал, мне доложили), он, может быть, застрелил бы меня, а потом покончил с собой.

«Это у них мания какая-то, — подумал капитан, — чуть что с собой кончать».

Генерал отнес папку обратно и налил по второй.

— Что это я всё о Платоне да о Платоне? — сам себя спросил он. — Отвечай-ка мне, Соколов, что ты знаешь о малютовском деле?

— Да вот теперь то же, что и вы, — вздохнул Максим Максимыч. — Кто-то решил вам напакостить и убил Лизу, инсценировав убийство под Гнеушева, который случайно оказался в Малютове.

— Правильно, — насупился Рябов. — И я догадываюсь, кто этот «кто-то». Я ему яйца-то оторву! Да не смотри ты на меня так, капитан. Знаю, о чем думаешь. Мне самому твою Лизу жалко. Пострадала ни за что.

— С мальчиком зачем катавасию устроили? — укоризненно спросил Соколов.

— Это не я. Попала твоя девка, понимаешь, под колесо истории, — продолжал свою мысль генерал. — Эх, если бы ты знал, какая ломка сейчас идет в органах! Какие люди оказались под дамокловым мечом!

— Для чего был нужен такой сложный расчет?

— Проще они не могут, — горько усмехнулся Рябов. — Они же из нового поколения. Кибернетики, ети их в самую душу!

— Зачем спрятали от Лизы ребенка?

— Чтобы двух зайцев убить. Чтобы иметь повод шантажировать меня через зятя моего. Одно дело, если бы твоя Лиза с ребеночком за кого-нибудь замуж выскочила и муж этого ребенка своим признал. Тут, как говорится, концы в воду. И совсем другое, когда ребеночек, сиротинушка, а возможно, сын Владлена и мой внук, по приютам горе мыкает. Тут целый роман получается. Тут, если позволят, можно и прессу подключить. Очерк нравов в «Литературной газете» и тому подобное.

— Если так, зачем сообщили, что ребенок жив? — спросил Соколов.

— Откуда ты знаешь, что сообщили?

— Подруга Лизы, Катя, рассказала, что Лиза, прочитав последнее письмо от неизвестного, воскликнула: «Боже, он жив!»

— Похоже на то… — задумался Рябов. — Тогда одно из двух. Либо начальный план с похищением ребенка перестал им нравиться из-за своей сложности, и они, чтоб свои трусливые задницы прикрыть, решили девушку убрать. Либо в историю вмешался кто-то посторонний…

— Посторонний?

— В корень смотри, капитан, — сказал Рябов. — Этот третий меня больше всех беспокоит. Я его не вижу, не представляю себе. Своего главного врага мне представлять не надо. Я с ним, считай, каждый день в коридоре встречаюсь. Только компромата у меня на него нет. Но я его достану! Вздумал с генералом Рябовым шутки шутковать! Хрен с ним! Но вот этот третий где-то в тени сидит. Фантом, невидимка. Его тебе и нужно отыскать.

— Мне? — изумился Соколов.

Рябов лукаво посмотрел на него и налил по третьей.

— Как ты думаешь, капитан, почему я тебе мальчишку дарю? Думаешь, мне твоего пацаненка жалко? Жалко у пчелки — знаешь где?

— Так, значит, вы… — ужаснулся Соколов.

— Догадался? С тобой будет легко работать. Да, капитан! На воробышка твоего, как на живца, мы и поймаем этого третьего. Возьмем его, ястребочка, за кадычок и посмотрим в его честные глаза при ярком свете настольной лампы.

Соколов обхватил руками голову.

— Так и держали бы мальчонку в детском доме! — с ненавистью воскликнул он.

— Хлопотно это, — объяснил Рябов. — И не решится наш ястребок в детский дом сунуться у всех на виду.

— Анастас Григорьевич, — собрав последние остатки трезвой воли, спросил Соколов, — кто убил Лизу?

— Кого? — удивился генерал. — Ах, ты про это… Слушай, какая тебе разница? Неужели ты не понял, что и девка твоя, и этот… как бишь его? Чижиков? Снегирев? Они все и ты сам попали в такой переплет, где ничья личная воля ничего уже не решает. Ты расскажи мне лучше, не было ли в деле Половинкиной чего-нибудь… как это сказать… странного, необъяснимого.