История Кубанского казачьего войска - Федор Щербина

Головатый, участвовавший в двух турецких войнах и в целом ряде сражений, действовал всегда в пешем строю – то с пешими казаками, то на казачьей флотилии. Выходя в мелких стычках и крупных сражениях победителем, он исполнял свою начальническую роль, несомненно, по строго обдуманным планам и рядом с острой шашкой пускал всегда в дело и не менее острый ум. Уму, находчивости, энергии и такту он обязан был своими успехами. Замечательно, что, участвуя в самых жарких сражениях, неоднократно сжигая турецкие суда и не раз водя казаков на приступы при взятии крепостей, Головатый как бы застрахован был от смерти и возвращался после сражения с мощной своей фигурой, точно ничего смертоносного в боях не происходило. Особенно отличился Головатый при взятии неприступной турецкой крепости на острове Березани, о чем подробно сказано уже в своем месте. Остров Березань, с крутыми скалистыми берегами, имел сильную крепость с достаточным турецким гарнизоном и артиллерией. И вот это укрепление поручено было взять приступом казачьей гребной флотилии под командой Головатого. Головатый с казаками блестяще выполнил данное ему поручение, высоко поднял казачий военный престиж в русских войсках. Казаками восхищались русские солдаты, офицеры и генералы. Головатый был «у всех на устах». Когда, по преданию, Головатый вошел с докладом о взятии Березани к главнокомандующему русскими войсками, всесильному временщику князю Потемкину-Таврическому, то, низко кланяясь ему, запел громким басом: «кресту твоему покланяемся, владыко». Княжеским ответом на это было пожалование поклоняющемуся офицерского ордена Св. Георгия, редкой в войсках награды.

В этом действительном или анекдотическом случае еще полнее обрисовывается личность Головатого как исторического деятеля, чем во всех предыдущих. Несмотря на свои успехи на военном поприще, Головатый был не столько военным человеком, сколько замечательным деятелем в мирной гражданской жизни. И именно этот последний род деятельности дает А.А. Головатому видное место в казачьей истории вообще и в истории Черноморского войска в особенности.

Уже запорожцы вполне оценили Головатого с этой стороны. В 1768 году они отправили его писарем при старшине и казаках, ездивших по обыкновению в Петербург за жалованьем. Головатый в первую же свою поездку успел познакомиться и завязать связи с столичной знатью. В 1771 году молодого казака, за отличные способности и знание грамоты, сечевики выбрали писарем Самарской паланки. В последующие затем два года Головатый состоял то при войсковом судье в Сечи, то при кошевом в походе, как знающий и нужный человек. Наконец, в 1774 году запорожская старшина на тайной сходке, без участия рядовых казаков, выбрала его посланцем в Петербург. В это время на Сечь уже сильно нажимало русское правительство. За ее вольности и будущее боялись наиболее дальновидные из запорожских старшин, и на Головатого была возложена довольно важная миссия. Ему поручено было отстоять перед двором старинные права войска на принадлежащие казакам земли, возвратить часть захваченных уже русской администрацией земель и дать на владение ими и другими запорожскими землями грамоту, как это искони водилось при протекторате России и под польской короной.

С этим поручением Головатый выехал ранней весной 1774 года, в сопровождении одного казака, с челобитными Коша, копиями с универсала Богдана Хмельницкого 1655 года, с царской грамотой 1688 года и с выписками из договора между Россией и Польшей за 1686 год и с Варшавской конституцией 1717 года. Головатый сумел найти надлежащие ходы и повести дело как следует в интересах войска. Его приняли в Петербурге милостиво. Екатерина II обещала простить вины запорожскому войску и препроводила даже через Новороссийского генерал-губернатора князя Потемкина грамоту войску, помеченную 22 мая 1774 года. В этой грамоте войску предложено было выбрать двух или трех депутатов и прислать их с документами ко двору для рассмотрения претензий запорожцев. А Потемкину, вместе с грамотой, послан был указ, в котором приказано было пока «не занимать вновь» поселений. Это был удар всесильному временщику, решившему уже прибрать Сечь к своим рукам. Такой постановкой дела запорожцы как бы вызывали на борьбу Потемкина, по планам которого администрация забирала запорожские земли и возводила на них поселения. Нужно было ожидать, что Запорожской Сечи не устоять в этой борьбе. Тактичный Головатый не забыл, конечно, побывать у Потемкина и попросить его о содействии войску. Потемкин отвечал Головатому любезностями и такое же, наполненное любезностями письмо послал он с ним кошевому Калнишевскому.

Дни Запорожской Сечи, однако, были сочтены, чего никак не допускали запорожцы. В это время была окончена война с турками. Запорожцы не требовались более Потемкину, и он круто поворотил в своих отношениях к Кошу. 8 декабря 1774 года он послал низовому войску грозное письмо, в котором, хотя и упоминал о посылке депутатов в столицу, но обвинял запорожцев в отнятии у поселян земель и прозрачно намекал, что он просит «правосудного защищения» у Государыни. Войско еще 24 сентября 1774 года избрало на Войсковой Раде депутатами ко двору бывших войсковых есаулов, Сидора Белого и Логина Мощенского, и полкового старшину – писаря Антона Головатого. В октябре депутаты, несмотря ужасную слякоть и снежные метели, выехали в Петербург в сопровождении 21 казака, с письмами и гостинцами. В Москву депутаты явились только 7 декабря, куда ожидали прибытия двора с Государыней.

И на этот раз Головатому, благодаря его уму и выдающимся способностям, пришлось играть главную, но неблагодарную роль. Первые же встречи с придворными сильно встревожили Головатого, и вопреки установившемуся в Запорожском Коше обычаю он послал лично от себя, а не от депутации, предупредительное письмо кошевому. «Мы уже вступили, – писал он, – в дело, только не весьма весело кажется». Потемкин, Вяземский и Стрекалов «сердятся», Разумовский, Панин, Чернышев и др. с депутатами «ласково обходятся». Головатый иронизирует, что почти ежедневно депутаты получают «новую радость, а просителей на нас, вокруг нашей запорожской земли живущих, у Григория Александровича Потемкина в комнатах не продути, так густо – только отдымайсь да отдымайсь. И сам тут Потемкин чрезмерно пужает за все».

Но запорожцы слишком верили в свои права и не дозволяли на их землях вольничать русской администрации, покровительствуемой Потемкиным или даже выполнявшей его поручения. Между тем Потемкин решил округлить пределы Новороссийского генерал-губернаторства и прибрать к своим рукам запорожские земли. Чтобы лучше осуществить свой план и не встретить в правящей среде екатерининских вельмож противников уничтожения запорожского казачества, он вошел в соглашение с генерал-прокурором князем Вяземским, с князем Прозоровским и другими, из которых первый получил потом из запорожских земель 100 000 десятин и второй почти столько же. Когда запорожские депутаты явились к вельможам по земельному вопросу, выяснить который они были вызваны по Высочайшей грамоте, то вельможи только тормозили дело. Трудно сказать, понимал ли Головатый грозившую Сечи опасность, или же он, не желая слишком крутых и решительных мер, слепо выполнял приказания Запорожского Коша, упорно требовавшего не идти ни на какие уступки; но только пока депутаты сидели в Петербурге, оспаривая свои права, Потемкин послал генерала Текеллия, который по его приказанию разрушил Запорожскую Сечь. На этот раз не помог войску Головатый, и, быть может, благодаря тому, что он был в Петербурге тогда, когда Текеллий разорял Сечь, сам он не попал в ссылку вместе с другими запорожскими старшинами.

Время и обстоятельства, казалось, сохранили Головатого для другой деятельности – в роли уже возобновителя разрушенной казачьей общины на Днепре. С этого момента Головатый является деятелем, тесно соединившим свое имя с Черноморским казачьим войском. Долго и упорно он «вел свою линию» в этом направлении, пока не достиг намеченной цели, выказав порази-тельную изворотливость, много такта, громадную энергию. Этот упорный казак не знал, по-видимому, устали и упадка духа. Предание сохранило характерный для Головатого рассказ о том, как старик Сидор Белый и молодой еще тогда Головатый решили с отчаяния на возвратном пути из Петербурга, когда разрушена уже была Сечь, «постреляться». Отметив комическую сторону задуманного самоубийства, которое сторонние люди могли принять за глупость напившихся допьяна и побивших в таком виде друг друга запорожцев, Головатый сказал своему почтенному товарищу: «Ни, цур ему! Не треба, батьку, стриляться; будем лучше жить!» Но жить на языке Головатого значило служить казачеству и его интересам. И тут же будто бы Сидор Белый и Антон Головатый задумали возобновить Запорожское войско.

Так ли это было на самом деле, или нет, – несомненно, однако, что мысль о возобновлении казачества крепко сидела в головах Белого и Головатого. Обоим им Черноморское войско обязано было своим существованием и организацией, но не в одинаковой мере. Головатому, по его выдающимся способностям и по более продолжительному периоду деятельности, выпала более широкая роль, чем Белому.