Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова

В распахнутом настежь от ночного ветра окне маячил темный силуэт.

Клер резко поднялась на подушках и схватила пистолет.

Евграф Комаровский приехал к Охотничьему павильону, где ждал его верный Вольдемар, успевший уже вернуться из Одинцова. Он привез ворох почты – пришли новые ответы на запросы Комаровского.

Комаровский на почту и внимания не обратил, молча кивнул на ванну. Вольдемар запричитал, что воды натаскал, но согреть на печи павильона еще не успел, надо обождать. Комаровский снова молча кивнул – тащи как есть.

– Конечно, ежели кровь кипит, можно и остудиться, – заметил наблюдательный Вольдемар, наполняя сидячую походную ванну из ведер.

Комаровский разделся догола и плюхнулся в холодную воду. Плеснул в лицо, смывая пыль, боль, жар, гнев, весь этот день… к черту… к черту…

– Дай бутылку вина, – приказал он.

Вольдемар подал. Комаровский вышиб пробку и начал пить прямо из горла, сидя в ледяной ванне.

До дна!

– Еще бутылку!

Вольдемар принес вторую бутылку бордо. Комаровский снова вышиб пробку, приложился. Казалось, тело его покрывается льдом, но сердце пылает все жарче. К чему врать самому себе? Когда он увидел ее на берегу пруда… Сломанный цветок, белая нежная роза, втоптанная в прибрежную грязь… Но даже в таком виде она была прекрасной… желанной… ослепительной в своем беззащитном хрупком великолепии. Выбравшись на берег и увидев ее там полунагой, он был сражен… это было как удар…

Комаровский все прошедшие дни гнал от себя жгучие воспоминания, но сейчас уже не мог справиться, и они выплыли, словно темные облака, со дна его сердца. Там, на берегу он сразу в миг единый захотел ее страстно. Это было чисто мужское, плотское, очень сильное влечение. Ее разметавшиеся по грязи темные волосы, ее разорванное платье, ее белая лилейная кожа, обнаженные ноги, изгиб спины – полные совершенства, красоты и мягкости линии. Он безумно захотел ее – прямо там, у пруда.

Он бы настиг подонка, если бы сразу бросился в погоню, он слышал, как трещали кусты, когда противник его продирался сквозь них, точно зверь, бросив свою добычу. Но по мосту, горланя, уже бежали кучер и Вольдемар. И он, Комаровский, в тот миг не мог допустить, чтобы они тоже увидели ее полуобнаженной, в растерзанном располосованном платье, столь соблазнительной, беззащитной, слабой и одновременно высекающей искры из мужских сердец. Увидели и, возможно, испытали то же самое острое чувство вожделения, как и он. Черт возьми, они ведь мужики! Поэтому он не бросился в погоню за неизвестным. Он схватил ее в охапку и понес к своей карете. Как медведь тащит свою добычу в берлогу.

Евграф Комаровский закрыл глаза.

Ее темные развившиеся локоны на висках, ее сладкие губы, ее нежный румянец, ее великолепные, темные как ночь глаза, когда она смотрела на него…

Ее синяки и ссадины словно добавляли сияния ее красоте. Она носила их, не скрывая косметикой, с великим достоинством, словно рыцарь – шрамы, полученные в битве. Он это отметил. И оценил.

Когда же он узнал, что она та самая Клер Клермонт…

То к желанию обладать ею плотски прибавились сначала любопытство, изумление, затем восхищение, потом восторг, острая жажда и необходимость видеть ее и быть с ней рядом, потребность защищать ее и оберегать… И снова удивление, смешанное с восторгом, когда она так просто и стойко, словно маленький храбрый солдат, осталась с ним в страшном доме стряпчего, полном крови и мертвых тел. Когда так умно рассуждала обо всем, так что ему с ней было легко… Никакой неловкости, ни малейшего дискомфорта… Как с товарищем, с мужчиной, а не жеманницей-барышней.

Черт возьми, он испытал такое счастье… Счастье общения с ней.

Ни одна женщина никогда не вызывала столь мощного и страстного отклика в его душе. А она… Клер сделала это в миг единый, сама того не желая.

Два дня, которые они провели вместе, расследуя это весьма необычное дело, были счастливейшими в его жизни. Все было свет… Все было наполнено ее присутствием, ее голосом, ароматом ее кожи, сиянием ее темных глаз…

И вот все закончилось. Она оттолкнула его от себя. И наверное, уже вычеркнула из своей жизни. Но для него все перешло лишь в иную, более темную, более мрачную сферу. В душе царила страсть, жгучая, как пламя.

Сердце болело так, что он не знал, что с этим делать – как справиться с отчаянием, желанием, бунтующей плотью, откровенными грезами, этим столь внезапно обрушившимся, как ураган, чувством…

Но она отвергла его.

Она честно высказала ему прямо в глаза все, что думает о нем. И кем его считает.

И поэтому они никогда уже вместе не…

Он поднялся из ванны – вода текла с него ручьем, как и у пруда. Вино распалило и ударило в голову. Но он снова приложился к бутылке. Под встревоженным взглядом денщика как был, в чем мать родила, прошел через зал и…

Он ударил кулаком в мешок с песком, висящий на канделябре. Тот самый его знаменитый удар правой, которым Вольдемар пугал в сарае двух мерзавцев. Тяжелый мешок с песком ударом кулака подбросило высоко в воздух, канделябр качнулся, а затем все это рухнуло вниз в клубах пыли и потолочной штукатурки.

– Поругались! – ахнул Вольдемар. – Ох, батюшки-светы! Ох ты горе-злосчастье!

Он кинулся к Комаровскому с чистой сухой простыней и одеждой.

– Чуяло мое сердце, мин херц! – Он вился вокруг Комаровского, заглядывая ему в лицо. – Мамзель Клер все вам наперекор, все дерзит – противоречит. Уж вы и так, и этак… На пасеке-то я прям вас не узнавал – вы тише воды с ней, а она все по-своему стрекочет по-аглицки так настырно, дерзко, звонко и вдруг черний щаль – черний щаль, – он тоненьким голоском передразнил русский выговор Клер. – Это что же такое, а?!

– Романс. Она его пела. – Евграф Комаровский оделся и снова отпил из бутылки вина.

– Романс? Знаю такой, модный он – в песеннике новом уже пропечатан, я на гармонии хотел разучить, – Вольдемар метнулся к книгам на столе, нашел песенник, который для него специально выписал Комаровский, пролистал. – Гляжу как безумный на черную шаль и хладную душу терзает печаль… о, господи!

– Когда… немолод я был… ее, англичанку, я страстно… – Комаровский вновь приложился к бутылке и швырнул ее, пустую, в угол.

– У сочинителя Пушкина не так написано, – поправил всезнайка Вольдемар и доложил тоном ябеды: – А дальше-то, оххх! Неверную деву ласкал армянин!

– Какой армянин… англичанин, лорд, светило мировое. – Евграф Комаровский, которого слегка уже вело от вина,