Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне было десять лет. – Ваня, помощник стряпчего, смотрел в окно, где тлел костром летний закат. – Мы с ныне покойным отцом зимой поехали в лес за дровами. Это случилось на следующий год после убийства Темного. Я те времена, конечно, смутно помню, но потом я расспрашивал и мать, и стариков здешних деревенских, и стряпчего Луку Лукича. Как тело нашли изуродованное у статуи, так следствие началось, жандармы нагрянули. Некоторых барских слуг в острог бросили, потом судили, на каторгу, а кого-то продали в другие имения нездешние, дальние. Мало кто остался из его людей крепостных. Те парни из леса, они молодые были оба… Я потом часто думал о них – они, видимо, дружили, вместе охотой промышляли в лесу. Он, Темный, их там и выследил. И отомстил им за свою смерть. Страшно. Я сам все видел, своими глазами. Мы с отцом на них случайно наткнулись. На то, что от них осталось.
Он закрыл глаза…
Снег хрустит под валенками… Его руки красные от холода, в цыпках. Он тепло одет в заячий тулупчик, в шапку и суконный башлык, вспотел, но изо всех сил помогает отцу собирать хворост. Отец, оглядывая стволы, тщательно выбирает дерево на сруб, на дрова. Лес не барский, вольный, можно валить, но надо выбрать сухое, хорошее дерево, которое легко поддается рубке. Оставив сани и лошадь на просеке, они с отцом углубляются в лес от дороги – идут, увязая в снегу чуть ли не по колено. Снег свежий, много его выпало за ночь.
Он, мальчишка, внезапно спотыкается и валится в снег, переворачивается на спину, хохоча и барахтаясь в снегу, и вдруг…
Он видит над головой что-то темное.
И красное…
Нечто висит на дереве, на узловатых сучьях, словно пугало лесное.
Отец тоже это увидел – он останавливается. Отец, бывший унтер-офицер, несгибаемо стоявший под градом картечи на Бородино, раненный на войне с французом храбрец, смертельно напуган.
На сучьях кривой сосны висит голое обезглавленное тело человека. А голова накрепко засунута среди ветвей чуть выше. И это голова оленя с ветвистыми рогами.
Отрубленная же человеческая голова валяется у подножия дерева. Все в крови. Снег пропитан кровью. В этом месиве лежат еще два трупа. Человеческий – голый, тоже обезглавленный. И выпотрошенный труп косули. У нее тоже отсутствует голова. Но на шерстистом боку водружена голова человеческая. Глаза убитого широко раскрыты. Он смотрит прямо на маленького десятилетнего Ваню. Вокруг разбросаны внутренности, требуха – все вперемешку со снегом и грязью.
Отец ошалело взирает на весь этот лесной кошмар, которого от просеки отделяют наметенные за ночь сугробы, потом издает хриплый вопль, хватает маленького Ваню в охапку и, забыв обо всем, крича на весь лес, устремляется к саням.
И вот уже они мчатся, как вихрь, назад в Усово, нахлестывая взмыленную лошадь.
– Мы приехали домой, и лошадь наша пала, – закончил Ваня, помощник стряпчего, свой рассказ. – Отец сразу к старосте побежал, тот послал в уезд гонца, потом приехали офицер, солдаты, жандармы. Ходили туда в лес. Нас с отцом допрашивали. Я в горячке свалился, болел после этого сильно. А отец… он умер весной. От ран военных и тоже от той горячки, что от меня подхватил.
– Он обо всем этом Глаше… Аглае рассказывал еще в детстве, – тихо произнесла его сестра Аня. – Он ее все пугал, стращал. Только вышло все наоборот – она этим ужасом насквозь пропиталась и все ходила сначала к прудам смотреть на ту статую охотника с оленьей головой. А потом и в часовню… в храм его зачастила. Там тоже его статуя… Она мне говорила – если он как изваяние настолько прекрасен, каким же он был красивым наяву… Она все грезила о нем, кровавом звере. Вот как бывает, понимаете? Не отвращается душа от ужаса и злодейства, а наоборот, влечется, высекая из сердца жар и пламень любовный. А когда он сам к ней явился ночью и назвался ей, она такой страстью к нему воспылала! Она мечтала стать его спутницей, женой его, соединиться с ним навечно и неважно где – здесь ли, на земле, или во мраке могильном. А может, в аду.
Евграф Комаровский и Клер слушали молча. Закат за окном угасал, мертвел. В горнице стало совсем темно. Ваня зажег свечу на комоде.
– Темный убил Глашу… не понравилось ему что-то или надоела она ему, вот он и убил ее, – закончила Аня.
– Я так понял из твоего рассказа, парень, что те молодые крестьяне из леса участвовали в убийстве Карсавина, но сумели избежать суда и каторги, так? Остались безнаказанными? – уточнил Комаровский.
– Так говорили, я сам потом слышал. Им Темный сам отомстил за свою гибель, – ответил Ваня.
– И ты в это веришь? Ты памфлеты политические сочиняешь, бунтовщикам сочувствуешь, о свободе ратуешь, просвещению ты друг. И как же понимать сии твои суеверия насчет Темного?
– Мы же с отцом их нашли в лесу. Я все видел своими собственными глазами.
– Следы там были на снегу? – неожиданно спросил Евграф Комаровский, словно вспомнив о чем-то важном.
– Месиво было из снега и крови. А следов не видно, снег шел сильный накануне ночью. А знаете, почему и мы с отцом и все в округе сразу поняли, что это Темный им отомстил?
– Почему?
– А голова-то оленя на дереве. – Ваня понизил голос. – Это ведь точно голова оленя была, а не косули той с порванным брюхом. Нет оленей в здешних лесах, не водятся они здесь. Но голова-то была на дереве оленья с ветвистыми рогами! А все в округе знали, что в доме Темного, когда он еще человеком притворялся, барином здешним, на стенах в зале висели такие рогатые оленьи головы – чучела со стеклянными глазами. Много голов там было – целый зал увешан ими. Усадьбу дворня подожгла, как только нашли тело их мучителя возле статуи. Зал тот охотничий сгорел дотла. А голова оленья в лесу – чучело со стеклянными глазами – откуда же взялась спустя столько времени после убийства и пожара?
– А ты в свои десять лет, испуганный мальчишка, в лесу разглядел, что у оленьей головы стеклянные глаза? – спросил Комаровский.
– Я зоркий был. В глазах тех солнечный луч преломился – они янтарным светом налились, желтым. И злой был огонь в том янтарном стекле.
– Аглая иметь колечко? – спросила Клер у Ани. – Серебро? Колечко?
– Какое колечко,
