Братья Старостины - Борис Духон

В следующую ночь грабеж и крики повторились. В душе накапливалось возмущение. С рассветом решили дать этой компании бой. К нам присоединились расположившиеся рядом коренастый блондин Гулько и чернобородый молчаливый Жунев. Первый осужден за восхваление вражеской техники, второй по доносу — за укрывательство в связи с врагами народа. Стычка была на удивление короткой. Гоша покорился предъявленному требованию, а сам оказался хилым парнем со слабыми тонкими руками и испитым морщинистым лицом.

Ко мне подошел интеллигентного вида пожилой худощавый человек в больших рваных опорках. Со смущенной улыбкой он сказал, что ночью с него сняли ботинки. К счастью, их не успели реализовать. Через посыльного Гоша возвратил их хозяину. Им оказался бывший главный инженер Московского автомобильного завода имени Сталина Трухин. Раздачу хлеба и баланды исполнял Архангельский. Ночь прошла тихо, последующие тоже.

Через три дня в дальнейший этап ушли Леута и бородач, потом Гулько и Архангельский. Прибыла новая группа людей, среди них здоровый парень, которого Гоша радостно и угодливо повел в свой куток. Что-то рассказывая пришедшему, Гоша кивал в мою сторону. Я готовился к расправе, но старался вида не показывать.

Вскоре за спиной раздался голос: «Эй, спортсмен!» Я повернулся на другой бок. Приехавший парень ковырялся в моем рюкзаке. Вынув пачку туалетного мыла, он спросил: «Могу взять?» Я кивнул, он повернулся и ушел. «Наверно, помог футбол», — подумал я про себя. Он и в дальнейшем не раз был моей «палочкой-выручалочкой». Вскоре и я был вызван на дальнейший этап.

Лагерь. Нижний Тагил

Большой лагерь состоит из двух зон, мужской и женской, разделенных забором из колючей проволоки. Общая численность — около 5000 человек. Строится

Нижнетагильский металлургический комбинат. Зона оцепления находится в двух километрах от лагеря. Нахожусь на общих работах в бригаде усиленного режима.

Бригадир Ермилов, крупный мужик лет сорока, рецидивист. Пользуется дурной славой. Дисциплина палочная, с ней он и ходит, часто пускает в дело. Меня не трогает. В бригаде около 50 человек, все его боятся, боюсь и я. Указания выполняю, но стараюсь держаться с достоинством.

Работаем на открытом воздухе. Разгар зимы, 1944 год. Холодно и голодно. Копаем землю, подносим бетон, кирпич, пилим бревна. Обогреваемся у костра по разрешению Ермилова. Бригада считается ударной, даем хорошую выработку. Получаю 750 граммов хлеба, это выше среднебригадной. Максимальную — 900 граммов — получают только Ермилов и его подручные.

Очень устаю. Это самая тяжелая зима из всех, которые я пережил в лагерях. Вовсю действует приказ Ста — лина — за отказ от работы применять жесткие меры вплоть до расстрела. Поэтому на развод выходили через «не могу». По дороге многие падали. Смертность доходила до 40 человек в день. По лагерю прошел слух — прошлой ночью трое доходяг проникли в морги вырезали мягкие места у трупов. Их срочно этапировали.

Весной заболел и попал в лазарет. Во время врачебного обхода больных начальник лазарета Дмитраев остановился рядом и, узнав мою фамилию, спросил, не один ли я из четырех братьев? Я ответил: «Да, младший». Далее, выяснив, что я работаю на общих работах и имею навыки по массажу, он сказал: «Поправляйтесь, вы нам понадобитесь».

Опять сработала «палочка-выручалочка». Он, оказывается, когда-то сам играл в футбол. Вскоре я, тоже облачась в белый халат, принимал участие во врачебном обходе и записывал, кому и что массировать. Кроме того, я должен был ежедневно проводить в мужском и женском корпусах оздоровительную гимнастику, или, сказать проще, физзарядку.

Хочу подробнее рассказать, как воспринималась больными эта оздоровительная процедура, особенно в женском корпусе. Прежде всего, она была принудительная, так как за отказ от нее больной выписывался из лазарета. Контроль за этим возлагался на дежурных по корпусам. Освобождались только тяжелобольные и

лежащие с высокой температурой. Еще на подходе к помещению я слышал нецензурную брань в мой адрес. Особенно едкой и колючей она звучала, когда ее произносили женщины. При входе на меня смотрели злые лица. Я делал вид, что этого не замечаю, и бодрым голосом приглашал приступить к занятиям. В ответ раздавалось кашляние, сморкание, потом сползание с коек и, наконец, медленное появление к месту занятий. Женщины были молодые и старые, лохматые и стриженые, но все очень худые. Большинство было одето в мужские рубашки и кальсоны. Если бы могли, они, наверно, меня избили. Я же, стараясь быть приветливым и доброжелательным, приступаю к занятиям. Вначале прошу вдохнуть и выдохнуть, потом поднять руки на уровень плеч. Возникает первый конфуз — у некоторых кальсоны спадают вниз, и они судорожно стараются удержать их на уровне хотя бы колен, а когда дело доходит до приседания, большинство падают на пол и, кряхтя и ругаясь, едва поднимаются. В дальнейшем я это упражнение исключил и обходиться стал в основном ходьбой на месте, поворотами влево-вправо и сгибанием вперед-назад. Я сам понимал, что дополнительная физическая нагрузка больным полуголодным людям принесет вместо помощи вред. Намекал об этом Дмитраеву, но он не хотел отказаться от своего нововведения, одобренного высшим начальством. Поэтому в дальнейшем я эту «оздоровительную гимнастику» сократил до минимума. Примерно то же происходило и в мужском корпусе.

Вспоминаю из моей «медицинской практики» еще один курьезный случай, он относится уже к лечебному массажу. У нас в лазарете находился на излечении хронический больной. Говорили, что он сделал себе «мастырку», то есть умышленно нанес членовредительство, чтобы не выходить на работу. Лежал он более полугода, и никакое лечение ему не помогало. Ходил он на костылях, потому что опираться на одну ногу не мог. И вдруг Дмитраеву пришла в голову мысль — попробовать лечить его массажем. Это поручили мне, и я направился к больному. Это был полуграмотный мужчина из какой-то мордовской деревни с хитроватым лицом, возраста около 50 лет. Когда он показал мне свою ногу, я был поражен: ничего подобного в жизни не приходилось мне видеть. Вместо ступни была какая-то бесформенная шероховатая глыба, жесткая, как кора

дерева. От лодыжки к коленному суставу шла ровная глянцевитая палка с жестким кожным наслоением вместо икроножной мышцы. Такая же «палка», но более массивная, шла к тазобедренному суставу «Что же с этой „мостолыгой“ смогу сделать?» — подумалось мне. Больше месяца два раза в день мял, растирал и тискал я своего пациента. При этом он непрерывно продолжал охать, стонать и дергаться. И вдруг стали проявляться первые признаки восстановления. Ступня и коленный сустав слегка начали поддаваться сгибанию, появились эластичность и зачатки образования мышечной ткани. Дальше оживление пошло еще заметнее. Об этом заговорил медицинский персонал. Дмитраев с удивлением рассматривал больного и покровительственно улыбался мне. Как-то на очередном сеансе, оглядываясь по сторонам, мой мордвин стал совать мне хлеб. Я отказался от проявленной ко мне благодарности за мои старания, но он шептал: «Бери, бери! Только перестань больше массировать, а то меня на работу выпишут». Я опешил. Дальнейшей судьбы его не знаю, так как внезапно наш лазарет был переведен в другое место.