1968. Год, который встряхнул мир. - Марк Курлански

Норман Мейлер, описывая промахи кандидата, совершенные во время последних часов избирательной кампании в Чикаго, возможно, попал в точку относительно причин симпатий, которые питали к Маккарти молодые, настроенные против войны активисты 1968 года:

«Он говорил без подготовки, в своей холодноватой манере, приобретшей популярность благодаря отсутствию выразительности, энергии, драматической сосредоточенности. Можно было подумать, что первоочередное желание, присущее всякому, заключалось не в том, чтобы стать президентом, но в том, чтобы ни в коем случае ни к чему не принуждать собственную персону (как будто дьявол стремится сделать вас орудием вашей собственной воли). На протяжении месяцев, пока продолжалась кампания, он настаивал, что должен остаться самим собой. Он никогда не пытался воспользоваться случаем, не пытался показать себя, хотя внешнеполитические события, казалось, располагали к демонстрации ораторских способностей. Нет, Маккарти следовал логике, какая могла быть присуща святому: не говорить, что он святой (хотя время от времени бывает и такое!). В его сознании глубоко укоренилась мысль о том, что о значении события судит не человек, но Господь, и в нужный момент он даст человеку язык, если это потребуется».

THE WINDS OF CHANGE

Учитывая, насколько необычен был год, о котором идет речь, может быть, публикация стихов Маккарти в середине избирательной кампании имела смысл, но вот выбор стихов с точки зрения содержания оставлял желать лучшего. Для чего кандидат в президенты США добровольно признается, что второй акт удивил его и что он не может написать третий акт? Когда его попросили объяснить, почему в стихотворении сказано, что он не может написать третий акт, Маккарти ответил: «Я действительно не хочу писать его». Это укрепило подозрение многих его сторонников, а также журналистов и профессиональных политиков, что он и вправду не хочет быть президентом. Но сенатор продолжал размышлять: «Вы знаете старые правила: в первом акте ставится проблема, во втором акте действие осложняется, а третий акт разрешает эти затруднения. Можно сказать, что я — человек второго акта. Именно там я и существую. Да, инволюции и усложнение».

Маккарти продолжал рассуждать обо всем, от Наполеона до Франклина Рузвельта, и наконец дошел до своего соперника — Роберта Кеннеди. «Бобби — человек первого акта. Он говорит: вот проблема. А вот другая. А вот еще одна. Он никогда не имеет дела со вторым актом, но я думаю, что, может быть, он начнет писать третий. Трагедия Бобби в том, что он должен уничтожить своего брата, если хочет побить меня в этой борьбе. Сейчас я занимаю большинство позиций на игровой доске, которые занимал Джек. Ситуация как у греков*, не правда ли?»

Какие бы черты сходства ни существовали между Джином Маккарти и покойным Джоном Кеннеди, сенатор от Миннесоты был едва ли не единственным, кто их видел. С другой стороны, многие надеялись, что Бобби Кеннеди может оказаться похожим на брата. Правда, были и такие, кто считал, что у него нет ничего общего со старшим братом, кроме разве что манеры произношения, свойственной американцам, живущим близ Трескового мыса, и незначительного фамильного сходства. Роберт родился в 1925 году и был младше Джека на восемь

лет. Он никоим образом не принадлежал к поколению, принимавшему участие во Второй мировой войне, поскольку оказался слишком молод для военной службы, хотя его юношеские годы прошли под знаком мышления и опыта, обретенных обществом в тот период. К началу 50-х ему было уже двадцать пять, то есть жизненный опыт ребенка и юноши поколения 50-х был ему уже недоступен. Итак, он родился на рубеже поколений. В 50-е он участвовал в «холодной войне» и даже был юрисконсультом у печально знаменитого своими антикоммунистическими настроениями сенатора Джозефа Маккарти. Эти отношения были недолгими, и позднее Кеннеди говорил о совершенной ошибке. По его словам, несмотря на заблуждения, он был искренне озабочен возможностью подспудного распространения коммунистических идей в американском обществе. Но может быть, на самом деле все объяснялось тем, что отец устроил его на эту работу.

Роберт Кеннеди боролся за то, чтобы быть достойным отца и своих старших братьев. Ему не довелось участвовать во Второй мировой войне, и он всегда восхищался военными, «людьми войны». В 1960 году на вечеринке в Джорджтауне его спросили, кем бы он хотел стать, если бы мог начать жизнь сначала, и он ответил: «Парашютистом». Ему не хватало легкости и обаяния, присущих старшим братьям. Однако он понимал, как должен использовать телевидение обаятельный президент. Наняв — впервые за всю историю Белого дома — советника по средствам массовой информации, он фактически сделал Кеннеди первым «телевизионным» президентом. Джон, мало понимавший в телевидении, выглядел естественно, поскольку был прост, раскован, остроумен и обладал красивой улыбкой. Его младший брат Бобби, прекрасно разбиравшийся в телевидении, выглядел на телеэкране ужасно — неуклюже и напряженно, как, впрочем, и в жизни. Джон часто посмеивался над серьезностью Бобби, называя его «Черным Робертом». Теперь, когда мы знаем, как все обернулось, легко может показаться, что Бобби, рассудительный и в то же время скованный, всегда выглядел человеком, которого ждет жестокая участь. «Рок был вплетен в твои нервы», — писал о нем Роберт Лоуэлл.

Бобби был искренне религиозным человеком, набожным католиком, верным и преданным мужем. Он любил детей. В тех ситуациях, когда другие политики улыбались, глядя на младенцев, или принимали заученные позы в окружении детей, Бобби всегда выглядел так, словно хочет играть с ними. Дети, вероятно, понимали это и чувствовали себя рядом с ним легко и свободно.

Как случилось, что челойек, который превозносил войну, желал стать парашютистом, участвовал в «холодной войне» и даже санкционировал прослушивание разговоров Мартина Лютера Кинга, поскольку боялся, что тот связан с коммунистами, — как же он стал героем поколения 60-х и «новых левых»? Был момент, когда Том Хейден предполагал отменить планируемую в Чикаго демонстрацию, если на выборах будет выдвинута кандидатура Бобби.

В 1968 году Роберту Кеннеди исполнилось сорок два года, но выглядел он значительно моложе. За восемь лет до этого Том Хейден подошел к нему во время съезда демократической партии в Лос-Анджелесе и без долгих церемоний представился; когда же разговор был закончен, главное впечатление Хейдена состояло в том, что Кеннеди кажется очень молодым. Может быть, именно поэтому мальчишеская кличка Бобби прилипла к нему. Это был именно Бобби, который во время предвыборной гонки в конце тяжелого дня выглядел так, будто ему двенадцать лет и он готов приступить к вечернему ритуалу поедания большой миски мороженого.

Кеннеди был одержим идеей самосовершенствования и, вероятно, в то же время пытался найти себя. Он носил с собой книги, чтобы учиться. В какой-то момент это был «Греческий путь» Эдит Гамильтон (после этой книги он стал читать сочинения греческих авторов, в первую очередь Эсхила). Некоторое время он увлекался Эмерсоном. Пришел и черед Камю. Его пресс-секретарь Фрэнк Манкевич сожалел, что у него было мало времени для общения с политиками на местном уровне, но зато он часами болтал с литераторами, такими как Роберт Лоуэлл, которого он хорошо знал.

Несмотря на занятость в связи с избирательной кампанией, он жаждал встретиться с поэтом Алленом Гинзбергом. Он с уважением слушал, как косматый поэт высказывает свое мнение по поводу употребления наркотиков. Поэт спросил у сенатора, курил ли тот когда-нибудь марихуану, и получил отрицательный ответ. Они говорили и о политике — о возможных союзах между «властью цветов» и «Властью черных», то есть между хиппи и чернокожими борцами. Когда тощий Бобби провожал коренастого бородатого поэта до двери своего офиса в сенате, Гинзберг достал губную гармонику и в течение нескольких минут пел мантру. Кеннеди подождал, пока Гинзберг закончит, и спросил: «А что это означает?»

Гинзберг объяснил, что он закончил песнопение, обращенное к Вишну, богу-хранителю в индуистской религии, и таким образом вознес молитву о сохранении планеты.

«Вам надо было спеть это парню, который находится там, вверх по улице», — заметил Кеннеди, указывая на Белый дом.

С Мартином Лютером Кингом Кеннеди с трудом находил общий язык, и разговор этих двоих всегда производил впечатление борьбы. В то же время он внезапно — и искренне — подружился с лидером сельскохозяйственных рабочих Сезаром Чавесом. Под лозунгом «Viva la Huelga!» — «Да здравствует забастовка!» — Чавес успешно провел в национальном масштабе кампании, направленные на то, что он называл «1а Causa», бойкотируя калифорнийский виноград и другие продукты, чтобы добиться более приемлемых условий для рабочих. Наиболее уважающие себя студенты в 1968 году не притрагивались к винограду из опасения, что его произвела компания, бойкотируемая Чавесом. Он поднял на борьбу семнадцать тысяч сельхозрабочих и добился повышения минимальной платы с 1,10 до 1,75 доллара за час. Чавес был героем молодого поколения, и Кеннеди и Чавес, богатый аристократ и вождь иммигрантов, смотрелись рядом неожиданно естественно, даже несмотря на то что Бобби прославился, закончив митинг словами: «Viva la Huega! Viva la Causa!» — а затем, когда его знаний* испанского оказалось недостаточно для выражения его энтузиазма, сказал: «Viva вы все».