Запятнанная биография (сборник) - Ольга Трифонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы доедем за один день, — смеялся он, шутливо уклоняясь от чрезмерных моих объятий, — а термос у меня есть, огромный, китайский, с цветами.
Я даже не очень огорчилась скорому прощанию. Даже до станции попросила не подвозить, пройдусь пешком, вечер чудный. Я шла по этой улице и пела. Возле деревянного забора стоял мальчик и смотрел в щель. Я присела на корточки.
— Тебе скучно?
— Скучно, — ответил он сипло.
— Хочешь вот это? — вынула из сумки блестящий карандаш, подарок Агафонова. — Им можно рисовать, смотри, сколько разных цветов.
— Хочу, — мальчик протянул в щель испачканную в земле руку.
Я отдала карандаш совсем легко, хотя очень дорожила им. Впереди меня ждало счастье, и было не жаль ничего.
А впереди ждала мука. И началом ее была поездка к Трояновскому. Поездка в маленький городок на Украине, поездка с частыми остановками на глухих лесных проселках, когда нарядный китайский термос, лежащий на заднем сиденье, выставлялся наружу и терпеливо ждал нас среди травы на обочине. Два раза мы забывали его, и возвращались, и наконец дали ему глупое имя Выкинштейн, и обращались с ним очень почтительно.
Дайна суетилась возле плиты. Даже за этим занятием она сохраняла элегантность. Волосы повязала затейливо, на немецкий лад, косынкой, кокетливый фартучек, кокетливое платьице, но голос жесткий, командирский.
— Ты что так долго? Почему такая растрепанная, смотреть противно. Иди умойся. Руки вымой как следует, будем начинять пирожки. Ты где была? — спросила, когда я вышла из ванной.
— Убирала один дом.
— За деньги?
— Конечно.
— Молодец. А я думала, что ты белоручка. Начинки клади немного, и так сойдет. Подарок можем не нести. Вот наш подарок, — приподняла чистое полотенце над румяным пышным пирогом. — Дом богатый?
— Нормальный.
— А хозяева ничего?
— Ничего.
Она работала четко, как умный механизм. Одновременно успевала мыть посуду, переставлять противни, лепить пирожки.
— Сколько дали?
— Пятнадцать.
— Хорошо. Если тебе нужны деньги, всегда можешь заработать в клинике. Ночной сиделкой. Многие нанимают, ты только скажи мне.
— Спасибо.
— Можно в эпидемлаборатории вшей кормить. Я кормила, когда туго приходилось. Но это противно, лучше сиделкой. Ты очень нравишься шефу. Я видела, как он на тебя смотрел. Учти, он любит делать детей. Это его хобби. Правда, потом от них не отказывается.
— А может, женщины хотят от него детей?
— Может. Дур на свете хватает. Именинница наша тоже беременна. Но у нее все в порядке. Муж хоть дурак дураком, но зато покладистый и сидит на золотом месте — мясник на Видземском рынке, так что если б у нас с тобой были деньги на подарок — достойного этой крали не осилили бы. Он ей за детеныша кольцо бриллиантовое обещал.
Свернула косынку, под ней обнаружились разноцветные бигуди. Раскручивала ловко, превращаясь в кудрявого мальчика, румяного, с капризно поджатыми губами. Сильно накрашенного мальчика.
— Я думаю сегодня ночевать у тебя. И давай поторапливайся, а то мать со своим теннисистом сейчас припрется.
Я поспешила к раковине мыть руки.
— Слушай, у тебя же есть деньги, — обрадовалась за спиной Дайна, — пойдем к гадалке. Потрясающая, живет в Каугури, настоящая цыганка, я давно собираюсь, а тут один писа-а-атель тоже заинтересовался, он нас и отвезет, а заночуем у тебя.
«Писатель» она протянула гнусаво.
Мне очень жаль денег и неловко перед Вилмой и Арноутом за предстоящий ночлег мужчины, но ослушаться Дайну боюсь, она жутко злится, когда я ей не подчиняюсь. Мое беспрекословное подчинение — условие нашей дружбы. За это я пользуюсь ее покровительством в клинике, дельными советами и не так безнадежно одинока. Недорогая плата, вполне посильная, я же привыкла всем подчиняться. Правда, Таня никогда не давила на меня ни в чем, но Тани уже нет. А есть могила на глинистом бугре, листочки со стихами и окно с чужими занавесками в Москве. Арно тоже нет. Он погиб за месяц до смерти Тани.
В ту весну врачи рекомендовали ей жить на свежем воздухе. Дача нашлась сразу. Старый поэт, седой чудак с прокуренными редкими зубами, предложил ей свою.
Мы приехали на дачу в такси. Я, Арно и Таня. Пьяненький поэт поджидал нас на веранде. Они поцеловались с Таней, а Арно бросился рыскать по участку, в страшном возбуждении обнюхивая только что оттаявшую влажную землю. Поэт и Таня за дешевым портвейном обсуждали чьи-то стихи, а я, делая вид, что слушаю внимательно, думала об Агафонове. Он опять был занят. Не смог со мной встретиться. Какой-то жар опалял его, что-то гнало к столу, к бумажкам с непонятными знаками, со страшными рожами на полях. К вечеру этот жар снедал его, казалось, до конца. Он вяло пил чай, глядел тускло и, провожая меня к дверям, говорил одно и то же:
— Извини, но я сегодня что-то не в форме.
А я не могла уйти от его дома, бродила по двору, сидела на лавочке в чахлом скверике, дожидаясь, пока погаснет огонь. Наверное, это была слежка — неосознанная, трусливая, но все-таки слежка. Судьба помиловала меня, ни разу Агафонов не вышел из подъезда, ни разу я не увидела сухопарой Альбины, хотя Альбина была. Но об этом я узнала позже, на дне рождения Олега.
С Олегом тоже творилось неладное. Исчез румянец, бассейн и сауна были заброшены. Он больше не появлялся в нашей лаборатории, и не только потому, что взял творческий отпуск и на работу мог не ходить. После того как выяснилось, что я совсем не хожу в институт, а дома вру и отсутствую, он перестал звонить исправно по вечерам, лишь изредка, раза два в неделю. Но встречал возле работы. Предлагал поехать на дачу в субботу, спрашивал, не нужна ли помощь. Он похудел и постарел, исчезла детская пухлость щек, и в лице появилось что-то общее с Агафоновым, пугающее. Это очень походило на безумие: отсутствующий взгляд, ответы невпопад, влажность ладоней, и если б можно было увидеть, что происходит с душой, то мне представлялось, что бегут их души куда-то стремительно, выбиваясь из сил, — растрепанные, оборванные, с воем и причитанием — агафоновская, в немом исступлении — Олега.
Они бежали к дзета-функции, я знала об этом, потому что только о ней они могли говорить, к ней бежали наперегонки, и Агафонову очень хотелось знать, далек ли от цели Олег, но я была плохим разведчиком — неквалифицированным — и еще не пала тогда до конца, не переписывала тайком листочки, лежащие на секретере Олега, не стояла перед Олегом на коленях, когда застал, умоляя, чтоб дал переписать последнее. Это все впереди. А в теплом марте я сидела на веранде финского домика, не слушала речи, что вели двое, и смотрела на бледное, обсосанное недугом лицо Тани. Арно появился с полупридушенной курицей в зубах, положил ее на ступени террасы, придавил сверху лапой. У калитки уже с воплями металась соседка. Курицу оживили, заплатили трешку за ущерб, а Арно пришлось отшлепать, чтоб больше неповадно ему было. Он до сумерек сидел у забора и безостановочно, со всхлипами завывал, коря нас и жалуясь миру на несправедливость. Олег запоздал. Не смог сразу найти улицу — это тоже был симптом безумия.
Олег все повторял, что нашло наваждение: куда бы ни сворачивал — вправо, влево, — возвращался к странной украинской белой хате за забором.
— Это домик Довженко, — сказал поэт. — Вы были совсем рядом от нас.
Поэт тоже поехал на день рождения к Олегу и там очень быстро напился, приставал к Альбине, хватал ее за руки, говорил, что она похожа на пальму, гнущуюся под океанским ветром. Он видел такие пальмы на Канарских островах. Альбина вежливо, но с очевидной брезгливостью отнимала руку, незаметно вытирала ладонь о джинсы. Видимо, старческие, в коричневых пятнах руки поэта были влажны.
Странная собралась компания, и день рождения странный. Не то что в другие годы. Елена Дмитриевна и Валериан Григорьевич отсутствовали, не было пирога с запеченным в нем бобом, не было праздника. Так, вечеринка с хорошей выпивкой и незатейливой едой. Хмурая Нюра с грохотом мыла в кухне посуду; когда я пришла и предложила помощь, прошипела вполне отчетливо:
— Поди ты к черту.
По-настоящему веселилась одна Альбина. Она была очень хороша в тот вечер. Загорелая не по сезону, белозубая, в переливающейся шелковой просторной блузе, казалось, была окружена перламутровым сиянием шелка, серых глаз. Что-то пело в ней, пело громко, и все слышали эту песню. Когда все дежурные тосты исчерпались, высоко подняла бокал. Широкий рукав блузки соскользнул к плечу, обнажив тонкую, перламутром отливающую, с нежными волосками руку.
— Какие глупости вы здесь говорите, — сказала грудным голосом, — какую чепуху. За здоровье, за папу, за маму, за спортивные успехи, за диссертацию… Надо пить за прекрасного мужчину и гениального математика. Математика номер один, вы скоро это все поймете.