Махабхарата - Семён Липкин

Стрелою пронзил его, тысячеокий.

Но тот улыбнулся властителю грома:

"Мне боль от стрелы громовой незнакома.

С почтеньем к тебе обращаюсь теперь я,

Но грома и молний сильней мои перья".

Пришла Громовержцу пора убедиться,

Что это великая, мощная птица!

"Но в чем твоя сила? — спросил он Гаруду,

Скажи мне, и другом твоим я пребуду".

Гаруда ответил: "Да будем дружны мы.

Отвага и мощь моя — неодолимы.

Хотя похвальбы добронравному чужды

И речь о себе не заводят без нужды,

Но если ты друг мне, то другу я внемлю.

Узнай же: вот эту обширную землю,

Со всеми живыми ее существами,

С морями, горами, лугами, лесами,

На каждом из перьев своих пронесу я,

Усталости в теле своем не почуя".

Сказал Громовержец Гаруде с испугом:

"Похитивший амриту, будь моим другом,

Но влагу бессмертья верни мне скорее,

Чтоб недруги наши не стали сильнее".

Воскликнул Гаруда: "Желанную влагу

Теперь уношу я, к всеобщему благу.

Вовеки ее никому не отдам я,

Верну ее скоро премудрым богам я".

Сказал Громовержец: "Я рад нашей встрече,

Твои принимаю разумные речи.

За амриту дам все, что хочешь, о птица!"

Гаруда промолвил: "Хотя не годится

На то соглашаться владыке пернатых,

Но знай, что я змей ненавижу проклятых,

Да станут мне змеи отныне едою!"

Ответствовал бог: "Я согласен с тобою".

Помчался Гаруда к Винате-рабыне,

И змеям сказал он: "Принес я вам ныне

Напиток бессмертья, что радует душу,

Сосуд на траву я поставлю, на кушу.

Вкушайте же, змеи, желанную воду,

Но бедной Винате верните свободу!"

"Согласны!" — ответили змеи Гаруде,

Они устремились, ликуя, к запруде,

Хотели они совершить омовенье,

Но Индра низринулся в это мгновенье,

Схватил он бессмертья напиток чудесный

И сразу в обители скрылся небесной.

Увидели змеи, исполнив обряды:

Похищена амрита, нет им отрады!

Но куша-трава стала чище, светлее,

Лизать ее начали тихие змеи,

И змеи, траву облизав, поразились,

Тогда-то у них языки раздвоились.

А куша травою священною стала,

А слава Гаруды росла и блистала.

Винату он радовал, змей пожирая,

Свободу вернула ей влага живая.

Блаженны познавшие волю созданья.,

На этом главу мы кончаем сказанья.

Юноша Шрингин проклинает царя Парикшита

В то время был царь, повелитель державы,

Чьи жители так назывались: пандавы.

Парикшитом звали царя над царями,

Любил он охоту, борьбу со зверями.

Когда он в лесные заглядывал дебри,

Боялись его антилопы и вепри.

Однажды, пронзив антилопу стрелою,

За жертвой помчался он чащей лесною,

Забрел на глухие звериные тропы,

Но в темной глуши не нашел антилопы.

Еще не бывало, чтоб грозный и дикий,

Чтоб раненый зверь ускользал от владыки,

И царь, неудачей своей огорченный,

Блуждал, антилопою в лес увлеченный.

Страдая от жажды и долгих блужданий,

Отшельника царь увидал на поляне.

Отшельник сидел, молчаливый, суровый,

В загоне, в котором стояли коровы.

Сидел он, облитый сияньем заката;

К сосцам материнским припали телята.

Властитель приблизился к мужу седому.

Свой лук подымая, сказал он святому:

"Я — царь, я — Парикшит, я правлю страною.

Охотясь, пронзил антилопу стрелою.

Ищу я добычу, усталый, голодный.

Ее ты не видел ли, муж превосходный?"

Но старец в ответ не промолвил ни слона,

Молчанья обет соблюдая сурово.

Молчальник привел повелителя в ярость.

Презрел повелитель почтенную старость.

Отшельника мудрого предал он мукам:

Змею, что издохла, приподнял он луком,

Ее положил он святому на плечи,

Но царь не услышал от мудрого речи,

Отшельник царю не промолвил ни слова.

Ни доброго слова, ни слова дурного.

И выбрался царь пристыженный из чащи.

Сидел неподвижно отшельник молчащий.

Был сын у святого, он звался Шрингином.

Он был добронравным, почтительным сыном.

Могучею силой, умом наделенный,

Добра и любви соблюдал он законы,

Но, в гневе неистов, он вспыхивал разом,

И долго не мог успокоиться разум.

К познанию блага питая влеченье,

Он в доме жреца проходил обученье.

Трудясь неустанно, себя просвещал он.

Отца с дозволенья жреца посещал он.

Учась, обретал он покой наивысший.

Вот слышит он речь от ровесника, Кришны

"Как ты, от жрецов родились мы сынами,

Так чем же гордиться тебе перед нами?

Мы знаньем священным, как ты, овладели,

Исполнив обеты, достигли мы цели.

Не смей говорить нам, безгрешным, ни слова,

Ведь ты от отца происходишь такого,

Который питается пищей лесною,

Увенчан издохшей, зловоиной змеею.

Ужели себя ты причислишь к мужчинам,

Ты, отпрыск отшельника с трупом змеиным!

Не смей перед нами кичиться отныне,

У жалкого поводов нет для гордыни!"

Смеялся над юношей друг и ровесник,

Нежданного горя ликующий вестник.

Шрингин от обиды пришел в исступленье,

Вскипела душа, услыхав оскорбленье,

Но все же сдержал себя, глянул на Кришу

И молвил: "Впервые об этом я слышу!

Змея, говоришь ты, издохла, скончалась?

Но как же она у отца оказалась?

Кто старца решился подвергнуть мытарствам?"

Ответствовал Крипта: "Владеющий царством

Подвижника предал неслыханным мукам,

Змею, что издохла, приподнял он луком,

Змеиное тело, при первой же встрече,

Седому жрецу положил он на плечи".

"О друг мой! — Шрингин произнес негодуя,-

Чтоб выслушать истину, силы найду я.

Открой мне всю правду, поведай мне слово:

Что сделал царю мой родитель дурного?"

И Крипта поведал о трупе змеином,

О старце, что был оскорблен властелином.

Ровесника слушая повествованье,

Как бы превратился Шрингин в изваянье,

Стоял он, как бы небеса подпирая,

В глазах его ярость пылала живая.

Стоял он, поступком царя оскорбленный,

Обидой разгневанный и воспаленный.

Коснувшись воды посредине дубравы.

Он предал проклятью владыку державы:

"Владыка преступный, владыка греховный,

Повинный в злодействе, в коварстве виновный!

Владыка, не смыслящий в правых законах.

Владыка, позорящий дваждырожденных!

За то, что жреца оскорбил ты святого,

За то, что отца ты унизил седого,

За то, что, о царь, тяжело согрешил ты,

За то, что на плечи отца положил ты

Издохшей змеи непотребное тело.

Чтоб старца душа молчаливо скорбела,-

Пусть Такшака-змей властелина отравит,

Тебя в обиталище смерти отправит.

Ослушаться слов моих вещих не смея,

Придет он, — и гибель найдешь ты от змея!"

Так проклял владыку он в гневе и в горе,

Пошел — и с родителем встретился вскоре.

Отца он увидел в коровьем загоне:

Сидел он, смиренно сложивши ладони.

Сидел он, облитый сияньем заката.

К сосцам матерей прижимались телята.

На слабых плечах у святого темнело

Змеиное тело, издохшее тело!

Несчастье отца есть несчастье для сына...

Вновь яростью вспыхнуло сердце Шрингина.

Заплакал он в гневе, воскликнул он в горе:

"Когда о твоем услыхал я позоре,

Я проклял Парикшита, словом владея,-

Да гибель найдет он от гнусного змея!

Пусть Такшака мощный, для злобы рожденный,

Могучим заклятьем моим побужденный,

Придет и змеиную хитрость проявит,

Царя в обиталище смерти отправит!"

Отшельник Шрингину ответил печально:;

"О сын мой, деянье твое не похвально.

Парикшит для нас — и закон и защита.

Пусть грубость его будет нами забыта!

Не нравится мне, что ты предал проклятью

Того, кто к державному склонен занятью.

Прощать мы обязаны без промедленья

Царей, стерегущих людские селенья.

Закон, если попран, виновных карает.

Сильнее он тех, кто его попирает.

Без царской защиты, без царской охраны

Мы знали бы горе и страх непрестанный.

Когда охраняет нас царь просвещенный,

Легко мы свои исполняем законы.