Смута - Ник Перумов

и кататься на коньках и с которой случился у него первый неловкий недопоцелуй — как же она? Как он может всё меньше думать о ней и всё больше — о Татьяне? Это же бесчестно, это недостойно кадета-александровца и уже почти что офицера! Неужели он влюбился? Неужели он полюбил другую? Другую, которая, ясно дело, не отвечает ему взаимностью?

От всех этих мыслей голова шла кругом.

И сама Татьяна… о, нет, чтобы она бы как-то стала флиртовать или, упаси Боже, кокетничать с ним!.. Она всегда оставалась доброй, ласковой, но именно сестрой, которую ты можешь любить, но совершенно не так, как Лизу!

Однако мысли в голову бравому кадету лезли совсем не братские.

А Татьяна, казалось, задерживается у его койки чуть-чуть дольше, чем у других раненых. Что подходит проведать его чуть-чуть чаще, чем остальных.

И при этом он, Солонов, ничего о ней не знает, даже фамилии. Кто она, откуда. Как попала сюда, в медицинский поезд? Где выучилась? — кого попало ведь в сестры милосердия не возьмут, а Татьяна умела не только воды подать.

Его так и подмывало расспросить, однако Федор не решался, являя несомненно постыдную для доблестного александровца трусость.

Татьяна радушно встречала и его друзей, хотя и напоминала строго, чтобы не шумели, и вообще, чтобы не задерживались, мешая «скорейшему выздоровлению раненых воинов». Петя Ниткин в последний визит свой, правда, как-то слишком уж пристально вгляделся в неё, да так, что Федор немедля приревновал (и немедля же устыдился).

И потом Ниткин явно порывался что-то сказать ему, Федору, да так и не решился. Ну и ладно. Только бы не пялился на сестрицу Татиану…

Меж тем юг всё приближался, все разговоры вертелись вокруг того, как скоро они, новрождённая Добровольческая армия начнёт наступать. Федя в них не участвовал — рисовать стрелочки на карте хорошо для младшего возраста, когда только начинали учить с Двумя Мишенями военные игры, хотя и тогда уже не слишком хорошо, если оторвано от реальности: мигом продуешь, все смеяться станут.

Молчал он и потому, что после рассказов Пети Ниткина — вполголоса, чуть ли не шёпотом, чтобы другие не расслышали — перспективы вырисовывались далеко не самые радужные.

Впрочем, это не отменяло главного. Он должен скорее вернуться в строй, там всё станет проще и легче. И тёмные глаза сестры милосердия уже не будут смущать его, а думать он станет исключительно о том, как выполнить боевую задачу.

Но сейчас он страдал.

Потому что, стоило сестре Татиане от него отойти, как тут же начинало хотеться, чтобы она вернулась. Он искал предлоги, но это было совсем уже недостойно; однако она, Татьяна, словно чувствовала. Появлялась сама, чуть-чуть улыбаясь той самой улыбкой, что у знаменитой Моны Лизы.

Сегодня она появилась после остановки, в руках — свежая газета. Брови гневно сведены, на щеках румянец.

— Нет, Федор, вы только посмотрите!..

Она ткнула в низ страницы.

Что там такое? Стихи?

— Господин… или теперь уже товарищ? — Брюсов. «В дни красных знамен».

Федор глянул.

«На улицах красные флаги,

И красные банты в петлице,

И праздник ликующих толп;

И кажется: властные маги

Простерли над сонной столицей

Туман из таинственных колб.

Но нет! То не лживые чары,

Не призрак, мелькающий мимо,

Готовый рассеяться вмиг!

То мир, осужденный и старый,

Исчез, словно облако дыма,

И новый в сияньи возник!»

— Поэт… — только и смог сказать он.

— Глупый он поэт! — Татьяна даже топнула. — Скверный! А я так любила его «Chefs d’oeuvre»[12]!..

Федор сглотнул, ибо он, если честно, поэтов знал скверно, хотя это и «полагалось» негласными правилами старшей роты — ибо гимназистки-тальминки могли обсуждать модных стихотворев часами, а галантный кавалер-кадет просто обязал был со знанием дела поддержать разговор.

— Головы у многих закружились, — попытался сгладить он. — Они одумаются, вот увидите, одумаются!

Татьяна опустила голову, вздохнула тяжко.

— Не одумаются, Федор. Уже не одумаются. Дурмана вдохнули, не остановиться теперь.

— Дурман рассеивается…

— Но не раньше, чем непоправимое случится, — шепнула она, походя ближе. — Страшно мне, Федор, молюсь — а ответа нет. Словно отвернулись все от нас, словно оставили силы небесные своим заступничеством…

Глава IV.3

— Не может быть! — вырвалось у Фёдора горячее. — Не оставит нас царица небесная, никогда не оставит!

А сам вдруг подумал — но ведь тех-то Она оставила. И почти что те же самые люди, с небольшими добавлениями новых, делали то же самое, и точно так же побеждали. Во всяком случае, пока.

И всё их с Ниткиным и Двумя Мишенями послезнание не помогало. От советов отмахивались, предостережений не слушали. И даже опекун Пети Ниткина, его двоюродный дядя, настоящий генерал, благодушно внимал поневоле отвлечённым петиным построениям, но, разумеется, в делах своих не принимал их во внимание ни на йоту.

И вот они всё равно отступают, с безумной надеждой, что сумеют вернуться.

Татьяна вдруг замолчала, с удивлением воззрилась на Фёдора; да так, что ему стало не по себе.

— Что-то вы знаете, милый Федор, — прошептала она. — Что-то совершенно ужасное. Не ведаю, что это и изведать боюсь… но тьма, тьма там адская.

Она дрожала.

— Кары, кары господни!..

Тонкие скульптурные пальцы поспешно схватили обернутый сафьяном молитвослов, прижали к груди.

Федор невольно потянулся, с одной мыслью — прикрыть эти мраморные пальчики, защитить, уберечь; и, опять же, в эти моменты он совершенно не думал о Лизе.

И он накрыл их своими. Пальцы её не отдёрнулись, остались, даже сплелись неуловимым движением с его собственными.

Татьяна замерла, глаза широко раскрылись… и тут дверь санитарного вагона распахнулась, ввалились сразу двое — знакомый фельдшер Михеич тщетно пытался не пустить какого-то здоровяка в чекмене казачьего императорского конвоя.

— Куды прёшь, орясина, увечные тут!..

— Да тихо ты, борода нестроевая!.. Ваше императорское высочество, Государь, и ваш батюшка, Наследник-Цесаревич, изволили требовать вас немедля к ним!..

Федя замер, поражённый громом. Или шрапнельной пулей.

Ваше императорское высочество.

Боже, Господи Боже Сил, как же он так опростоволосился, как он мог не узнать — хотя обязан был! — её императорское высочество великую княжну Татиану Николаевну?..

Он с ужасом воззрился на собственные ладони. Как он дерзнул?!.. и что теперь будет?!..

— Хорошо, — великая княжна низко-низко потупилась. На Федора она тоже не глядела. — Передайте Государю и батюшке, что я немедленно буду.

И пошла прочь, поплыла, медленно-медленно, словно ожидая, что её окликнут, остановят — хотя зачем, почему и для чего?..

А у Федора только вырвалось:

— Виноват, ваше императорское высочество!