Смута - Ник Перумов

наберется… Состав, можно сказать, еле полз — Аристов в любую минуту ожидал или разобранного пути, или подорванного моста; впереди первого вагона толкали ещё две пустых платформы.

Однако местные Советы в мелких станциях по пути то ли ещё не успели создаться, то ли попросту решили «не вмешиваться, нехай столичные разбираются».

Утро 9-го ноября караван встретил на окраине Гомеля, у местной сортировочной станции. Железная дорога пронзала город навылет, и деваться тут было некуда. А дальше — мост через реку Сож, и, если не бросать всё имущество, то надо прорываться.

Пешая разведка (всё тот же неугомонный Воротников) вернулась с неутешительными известиями: рельсы на сей раз разобраны очень основательно, сняты десятки саженей, вдоль насыпи — позиции рабочих отрядов.

— С лесопильного завода Левитина да с чугунолитейного, который Фрумина, — бодро докладывал Севка.

— Откуда сведения? — поднял бровь Аристов.

— Болтали больно громко, — потупился Всеволод. Ростом он был выше самого полковника. — Услыхал.

— Ну, с какого они завода — нам всё равно, — вздохнул Две Мишени. — Передайте роте приказ — изготовиться к бою. А я за поддержкой…

…В предутренней мгле, в промозглом ноябрьском холоде цепи 1-го кадетского, 1-го сводно-гвардейского, 2-го и 3-го ударных офицерских батальонов без выстрелов, без «ура» серыми тенями потекли к позициям рабочей гвардии.

Гомель ещё спал.

Так всегда бывает — добрые обыватели до последнего не верят в беду, не знают, когда надо бежать, бросая всё.

…С местными кадрами у новой власти, видать, оказалось совсем скверно. Боевое охранение выставлено не было, позиции укреплены наспех, точнее — почти совсем не укреплены. Рабочая гвардия ждала атаку, но ждала её слишком долго, устала, замерзла, внимание неизбежно притупилось — и потому, когда добровольцы ударили накоротке, подобравшись на расстояние одного короткого броска, поливая перед собой огнём и не жалея патронов, защитники Гомеля обратились в бегство.

Две Мишени аккуратно поднял выпавший из рук убитого знаменосца стяг. Алое полотнище, белыми буквами наспех выведено: «пролетарская дружина № 1».

— Бросьте, Константин Сергеевич, — рядом остановился Яковлев. — Зачем тряпки всякие подбирать? Это ж даже не вражеское знамя, не почётный трофей…

Аристов ничего не ответил, но знамя не бросил, аккуратно накрыл кумачом навек застывшего знаменосца.

Цепи добровольцев заняли товарную станцию, продвинулись до железнодорожных мастерских. Выстрелы ещё гремели, но уже редкие, отдельные, на предутренний Гомель наваливалась тишина. «Пролетарская дружина» — вернее, то, что от неё осталось — рассеялась по дворам, сараям, улочкам северной окраины города; если ею командуют настоящие офицеры, то сейчас попытаются привести её в порядок, занять новые позиции в районе вокзала, и, разумеется, у железнодорожных мостов через Сож.

А пока что требовалось занять прилегающие кварталы, и, конечно, чинить рельсы.

Из дневника Пети Ниткина, 11 ноября, перегон Полтава-Лозовая.

«…Город сменяется городом и кое у кого из добровольцев подъём духа сменяется унынием. Обыватель, что раньше выстраивался бы плотною толпой вдоль улиц, коей шествовал бы обожаемый монарх, теперь попрятался. Чиновники явились, но верноподданические чувства излагали так, что, думаю, ни для кого не было секретом — они точно так же изложат их и „временному собранию“, буде то вдруг воскреснет. И большевикам пойдут служить — я-то знаю точно, что те пошли. Правда, помогло им это не слишком…

И Две Мишени всё мрачнее.

При этом на первый взгляд у нас всё если не хорошо, то и не совсем не так плохо. Псков, Витебск, Гомель — всюду нам удается взять неплохие трофеи, увезти с собой запасы и взять с города „контрибуцию“ — золотыми монетами из местного банка.

Но я видел, что творится, красные знамёна появлялись, как по волшебству. И жители окраин привычно кланялись нам, строем входившим в тот же Гомель; и собирались на благодарственные молебны; но, стоило нам отвернуться…

В первую же ночь заполыхали здания железнодорожных мастерских и пакгаузов, примыкавших к магистрали. Поджигателей захватить не удалось. Наутро выстрелами из-за угла поражён был наш патруль, причём в самом центре, на Миллионной улице рядом с городской управой…

Государя я видел лишь мельком. И, ей-Богу, когда мы вызволяли Его из заточения, выглядел он куда лучше. А сейчас… чело Его постоянно осеняли мрачные раздумья, и нетрудно было догадаться, в чём причина: народ совсем не рвался выражать верноподданнические чувства. А „долой самодержавие!“ с равным усердие орали и „временнособранцы“, и большевики.

Задерживаться нам было нельзя. Трижды нам везло, и мы отразили не слишком хорошо организованные атаки. Но в конце концов против нашей горстки отправят дивизию, укомплектованную по штатам военного времени и…

Поэтому, наскоро исправив пути, мы покинули Гомель уже на следующий день. И больше уже старались нигде не останавливаться.

Меж тем вокруг нас длилось то, что некие учебники, мной читанные там, именовали „триумфальным шествием Советской власти“ — на местах большевики стремительно и, в большинстве случаев бескровно, брали власть. Губернаторы бежали или просто объявляли себя „частными лицами“, полиция растворялась и исчезала, армия…

Армия бездействовала, несмотря на грозные приказы, телеграфируемые нами. Нет, многие генералы, полковники, старшие офицеры, по слухам, уже начали сами пробираться на юг; Войско Донское твёрдо объявило, что будет стоять „за закон и порядок“, но многочисленные дивизии и корпуса оставались на местах, больше того, призванные нижние чины начали утекать во всё больших количествах: большевистский „декрет о земле“ начал действовать.

И здесь, в Полтавской губернии, на нас тоже смотрели косо. Невесть откуда вдруг взялись напечатанные на западноукраинском наречии листовки, где провозглашалась „вильна Украйна“, веками якобы страдавшая от „угнетения народом-держимордой“, сиречь русским.

Но сейчас у нас нет времени с этим связываться.

Нас ждал Елисаветинск.

Расквартированные там — и вообще по северной Тавриде — несколько полков остались верны. Поезда из Москвы и вообще Центра на юг исправно ходили, несмотря ни на что, помнившие о присяге и долге сами пробирались туда. И мы, оставив на произвол судьбы богатые малороссийские губернии, мчались, мчались сквозь ночь и пространство, словно рыцари Круглого Стола, алкавшие добыть Святого Грааля…»

Федя Солонов страдал. Нет, не от боли — заштопали его хорошо, тщательно, молодое тело его быстро залечивало рану. Конечно, валяться по госпиталям придётся ещё какое-то время, однако он вставал, осторожно ходил (с костылями), виделся с товарищами. Что ни день, заходил Петя Ниткин, забегали и остальные — его команда «стрелков-отличников», приятели по отделению и роте.

Но страдал он не от этого.

Что с ним происходит, когда рядом появляется тихая, молчаливая сестра милосердия Татьяна, словно сошедшая с иконы? Почему и отчего у него так колотится сердце? Ведь у него же есть Лиза. Верная, смелая, весёлая, находчивая, с которой так хорошо было гулять под руку,