Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века - Ян Хельфант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Щенок следует за волчихой до самого логова и остаток дня проводит в играх с тремя ее волчатами, а она от голода гложет старую кость. В этой части рассказа возникает повествовательное напряжение, поскольку у читателя возникает чувство, что волчиха от голода может съесть щенка, чью глупость Чехов неоднократно подчеркивает. И правда, когда она накормила молоком своих детенышей, у нее возникла такая мысль:
Волчата сосали, а щенок, который хотел есть, бегал кругом и обнюхивал снег.
«Съем-ка его…» – решила волчиха.
Она подошла к нему, а он лизнул ее в морду и заскулил, думая, что она хочет играть с ним. В былое время она едала собак, но от щенка сильно пахло псиной и, по слабости здоровья, она уже не терпела этого запаха; ей стало противно, и она отошла прочь… [Там же: 104].
Отношение волчихи к щенку описано Чеховым с исключительной тонкостью – в том смысле, что она не испытывает к нему явного сочувствия или близости. Отвращение, которое чувствует волчиха при мысли, что ей придется съесть щенка, свидетельствует, очевидно, о ее слабом здоровье и его непривлекательности в качестве пищи. В то же время отсутствие у нее агрессии по отношению к щенку, которому она позволила целый день играть с ее собственными детенышами, сильно контрастирует с господствующими стереотипами о волчьем поведении и кровожадности и даже указывает на наличие у нее определенного сострадания к щенку. Кроме того, как и в «Жизни и приключениях одного волка», мысли волчихи в нескольких случаях передаются через прямую речь, в которой она выражает свое чувство голода, откликается на непосредственно происходящие события и комментирует собственные действия, как в процитированном выше фрагменте. Однако Чехов делает это менее явно, чем его предшественник, – возможно потому, что в форме словесных цитат он передает только самые основные мысли («Съем-ка его…»), а также благодаря сдержанному и прямолинейному стилю повествования.
Наконец щенок убегает домой. Но когда волчиха тем же вечером снова отправляется на охоту и в поисках ягненка приходит к хлеву Игната, Белолобый следом за ней входит внутрь и своим взбудораженным лаем будит сторожевую собаку Арапку и самого Игната; волчихе снова приходится отступить ни с чем. Финал рассказа получается по-чеховски курьезным, юмористическим и трогательным: Игнат, уверенный, что это Белолобый два раза влезал в хлев через соломенную крышу, отчитывает Белолобого, даже не догадываясь, насколько близко находилась волчиха.
Старая волчиха в «Белолобом» изображена сочувственно и убедительно. Этот рассказ, хотя и написанный для детей, хорошо продуман и выдержан в зрелой чеховской стилистике, как отмечал И. А. Белоусов в 1899 году. В нем искусно воссозданы ощущения и настроения волчихи, обусловленные голодом, слабеющим здоровьем, заботой о детенышах и страхом перед людьми. Переданы в нем и мысли волчихи: иногда при помощи кратких цитат, но в основном через повествование в третьем лице, ненавязчиво и убедительно; они закрепляются посредством описания ее непосредственных реакций на происходящие события, а также физических, зрительных, слуховых, вкусовых, осязательных и обонятельных ощущений. Поставив рядом волчиху и щенка, Чехов сумел в чрезвычайно оригинальной форме переосмыслить взаимоотношения между диким и домашним началами.
Б. К. Зайцев (1881–1972) оставил след в литературе как прозаик, драматург и переводчик[113]. Сын инженера, дворянин по происхождению, он провел детство в Калужской губернии, примерно в 200 километрах к юго-западу от Москвы, а в молодости был страстным охотником. В семнадцать лет в Ялте он познакомился с Чеховым и избрал его образцом для подражания. Его писательская репутация во многом основана на рассказе «Волки» (1902). В последующие десятилетия он выпустил несколько сборников рассказов, в 1922 году эмигрировал из России и в конце концов обосновался во Франции. В 1916 году, оценивая свои ранние сочинения, Зайцев отмечал, что важными элементами его метода были натурализм и импрессионизм [Березкин 1992: 312]. В примечаниях к сборнику русских охотничьих рассказов XIX века М. М. Одесская указывает: «Одиночество, смерть, равнодушие природы – вот тематический стержень рассказов» [Одесская 1991: 422].
Эти особенности ярко проявляются в рассказе Зайцева «Волки»[114]. Произведение делится на четыре небольших раздела примерно по одной странице каждый. В немногословном и символичном языке Зайцева используются почти поэтические повторы ключевых образов и мотивов, за счет чего достигается сильное и глубокое воздействие на читателя. Мы сразу погружаемся в отчаянное положение стаи голодных волков, преследуемых охотниками среди суровых зимних русских просторов:
Это тянулось уже с неделю. Почти каждый день их обкладывали и стреляли. Высохшие, с облезлыми боками, из-под которых злобно торчали ребра, с помутневшими глазами, похожие на каких-то призраков в белых холодных полях, они лезли без разбору и куда попало, как только их подымали с лежки, и бессмысленно метались и бродили все по одной и той же местности. А охотники стреляли их уверенно и аккуратно. Днем они тяжело залегали в мало-мальски крепких кустиках, икали от голода и зализывали раны, а вечером собирались по нескольку и гуськом бродили по бесконечным пустым полям. Темное злое небо висело над белым снегом, и они угрюмо плелись к этому небу, а оно безостановочно убегало от них, и все было такое же далекое и мрачное [Зайцев 1991: 158].
В этих вступительных фразах Зайцев при помощи резкого, напряженного и глубоко тревожного языка создает настроение, которое будет царить во всем рассказе. В его изображении волки становятся живыми воплощениями страданий, которые причиняют им как охотники, так и свирепые морозы. Над ними нависает немилостивое небо, а они беспрестанно и безнадежно ищут спасения от неизбывных мучений, заполняющих все их существование. Неспособные найти укрытие, пищу или защиту от охотничьих пуль, они могут только выть от отчаяния: «Этот их вой, усталый и болезненный, ползал над полями, слабо замирал за версту или за полторы и не имел достаточно силы, чтобы взлететь высоко к небу и крикнуть оттуда про холод, раны и голод» [Там же]. В последнем абзаце первого раздела говорится, как молодая «барыня-инженерша» на полустанке возле угольных копей, заслышав вдалеке их вой, возвращается домой, ложится в постель и шепчет: «Проклятые, проклятые» [Там же].
В разделе II (каждый из разделов обозначен римской цифрой, почти как строфы в длинной повествовательной поэме) внимание сосредоточивается на стае волков, плетущихся следом за вожаком, старым угрюмым самцом, хромавшим «от картечины в ноге»; каждый думает о том, как выжить, и старается «не натруживать лап о неприятный, режущий наст» [Там же: 159]. Среди порывов ветра и снега они то бросаются врассыпную, то собираются снова, пока один из них, выбившийся из сил молодой самец, не отказывается идти дальше. Зайцев передает мысли измученного волка в виде прямой речи:
– Я не пойду дальше, – заикаясь говорил он и щелкал зубами. – Я не пойду, белое кругом… белое все кругом… снег. Это смерть. Смерть это.
И он приник к снегу, как будто слушая.
– Слышите… говорит! [Там же].
Остальные волки бросают его и продолжают свой нескончаемый путь. Они видят околицу деревни и чувствуют запах домашнего скота. Однако старый хромой волк запрещает им туда идти. Раздел II завершается повторением той же фразы, которую
