Смертоцвет - Александр Зимовец

— А снайпер у вас в кустах сидел тоже потому что места дикие? — Герман скривился.

— Мы рыбаки… рыбаки… — тупо повторял пленник. Похоже, конструктивной беседы с ним пока не выходило. Ну, и бог с ним. В Корпусе есть специалисты по допросу. Пытать они его почем зря не будут, конечно, Корпус до такого не опускается без совсем уж крайней нужды. Но разговорить они умеют и менее радикальными методами.

Герман отвернулся и стал смотреть на темные пейзажи за иллюминатором. «Рыбак» что-то бормотал себе под нос. Прислушавшись, Герман с удивлением осознал, что тот, кажется, молится. Только молитва у него была какая-то своя, не православная. Слов было в точности не разобрать, но раза два он расслышал слово «Узорешитель»: пленник молил Узорешителя явиться в мир и освободить от оков земных всех страдающих невинно.

«Какова ирония!» — пронеслось в голове у Германа. «Парень молится Узорешителю, не зная, что тот давно уж явился в мир, да еще и находится от него на расстоянии вытянутой руки».

Невольно он погладил под курткой кобуру, в которой был револьвер. Ему даже показалось, что он ощутил исходящее от Узорешителя тепло.

Да, если вдуматься, он с этими ребятами хочет одного и того же. Изменить мир, освободить страдающих невинно. Интересно, хочет ли этого же князь Оболенский? Вероятно, хотя представления об этом освобождении у него, конечно, сильно отличаются от тех, что вертятся в головах у студентов-бомбистов. А ведь Герман еще совсем недавно и сам был таким студентом: почитывал время от времени запрещенные книжки, бывал на разных сходка — где, правда, больше пьянствовали, чем спорили о политике — и презирал жандармов, конечно же. «Голубой мундир» — это было самое позорное обзывательство, которым можно было наградить человека, уличенного в том, что доносит на товарищей. И за такую характеристику можно было получить в морду, особенно если она неосновательна.

И вот теперь он сам носит голубой мундир — точнее лазоревый. И не только не стыдится этого, но знает, что делает для будущего гораздо больше, чем те, кто до сих пор дерет горло в кабаках. Вот только прежние товарищи, конечно, в это никогда не поверят и не поймут. Почти никто из них, кроме Карасева, с ним нынче отношений не поддерживал.

Грустно. Впрочем, грустить некогда. Есть дело. Вот уже и пирс, от которого они отплыли несколько часов назад, еще засветло.

На пирсе должны были ждать люди Оболенского во главе с Таней. Но вместо них там стояли двое в черных мундирах. В первую секунду, как только Герман это увидел, он хотел скомандовать, чтобы повернули назад, но в следующий миг увидел еще одну фигуру: чуть позади черных стояла Таня, и ее волосы развевались на ветру. Она подняла руку и помахала им, так что Герман решил, что, видимо, лучше, все-таки причалить. Едва мотор катера остановился, а жандарм-шкипер перекинул трап, как двое тут же на этот трап взошли, и в одном из них Герман узнал того усатого полковника, с которым они столкнулись в кабинете Оболенского. Впрочем, неудивительно. Явилась, значит, Лиса Патрикеевна поживиться чужой добычей, украсть чужую победу.

— Какого… — проговорил, было, Герман.

— Поручик Брагинский? — спросил полковник.

— А то вы не знаете! — ответил Герман с вызовом.

— Именным указом вы отстраняетесь от операции и от руководства Зубцовским отделением до завершения внутреннего расследования, — проговорил черномундирный и протянул Герману бумагу. На бумаге в самом деле имелась подпись, то появлявшаяся, то исчезавшая, то вдруг поднимавшаяся с бумаги прямо в воздух и возвращавшаяся обратно. Хорошо знакомая каждому имперскому бюрократу подпись. Личный автограф Его Императорского Величества, который невозможно подделать, потому что он существует разом в нескольких временных слоях.

Пару мгновений Герман не знал, что сказать, переводя взгляд с бумаги на полковника и обратно.

Вот, значит, как. Пока они готовили операцию, враг тоже не сидел сложа руки. Они смогли каким-то образом срочно выбить именной указ — это дело непростое, и наверняка ходить за ним и уговаривать императора пришлось лично Апраксину или кому-то еще из высших сановников империи. Но уж если такой указ подписан…

Герман удивленно взглянул, но не на него, а на Таню. Та только головой покачала: дескать, ничего поделать нельзя.

— Хорошо, — сказал Герман и пожал плечами. — Только передам арестованного своему начальству.

— Арестованного вы передадите нам, — жестко произнес полковник. — На это тоже у нас имеется именное распоряжение.

«Вот тебе, бабушка и Юрьев день», — прокомментировал Внутренний Дворецкий. — «Торговали кирпичом, а остались ни при чем».

Это был удар ниже пояса. Нет, ну как так⁈ Шкипер погиб, Рождествин ранен, сам Герман только что носился под пулями, словно лисица в засаде, и ради чего? Чтобы вот так просто отдать пленного этим ублюдкам⁈

Но делать было нечего, и он кивнул жандармам, чтобы те вывели пленника. Тот смотрел по сторонам дико, явно не вполне соображая, что происходит, и почему две самые враждебные к революционерам службы из-за него схлестнулись. Полковник грубо взял пленника за плечо и потянул за собой.

— Не отчаивайся, — прошептала подошедшая к Герману со спины Таня. — Мы их все равно прижмем. На днях князь пойдет к императору, тебя восстановят, а этих гадов мы в порошок сотрем.

Герман сжал кулаки. Он бы предпочел стереть их в порошок прямо сейчас, но, видимо, придется подождать.

Глава восемнадцатая

Медленно падает снег

Для Германа потянулись странные дни. После горячки следствия, когда он даже спал и то урывками, настал период бесконечной праздности, когда можно было спать до обеда, а потом неспешно отправляться в трактир, или к кому-нибудь из приятелей, или просто гулять по городу.

Никакого обвинения ему не предъявили, но и вернуть его к служебным обязанностям никто не спешил. Отделение он сдал Рождествину, но у того, кажется, тоже дел особенных не было. Даже унтер-офицерша Занозина как-то попритихла, и новых жалоб на черную магию с ее стороны не поступало.

Никакого обязательства не покидать Зубцов Герман не давал, и потому время от времени ездил то в Тверь, то в Москву, а раз даже и в Петербург.

Разок он навестил князя Шервашидзе в его московском особняке, который изнутри выглядел именно так, как и должен выглядеть дом богатого и эксцентричного восточного человека. На стене в гостиной висел ковер с