Виктор Шкловский - Владимир Березин

Ну и дюжина строф в том же стиле. Но тут любопытно само соотношение — от семинара Николая Гумилёва до стихов Иосифа Бродского и города Бостона.

Однако вернёмся к дуэли. У Елизаветы Полонской[50], в её мемуарах, описаны подробности.

Сравнение деталей всегда интересно. Полонская пишет:

«Раза два в неделю в студии „Всемирной литературы“, то есть в „классной комнате“ дома Мурузи, проходили занятия по теории прозы. Их вёл Виктор Шкловский, молодой учёный, прапорщик автоброневого дивизиона. С юности он увлекался филологией, прошёл через войну, принимал участие в Февральской революции, и Горький пригласил его рассказывать молодым переводчикам и писателям то, что он успел надумать и собрать в свою образную теорию литературы. Это было революционно и парадоксально. В дни занятий в дом Мурузи приходило много молодых писателей и просто людей, интересующихся литературой. В потрёпанном френче, с оторванными погонами, с непокрытой бритой головой, Виктор непринуждённо шагал по „классной“ комнате, свободно и смело излагая потрясающие наши умы теории, казавшиеся нам неоспоримыми. Это он придумал, что стиль внушает писателю сюжет, коротко формулируя свою мысль так: „Сюжет есть явление стиля“. Он объяснял нам, что такое „остранение“, и доказывал, что оно является самым сильным орудием под пером прозаика. Под скальпелем его беспощадного ума раскладывались на свои составные части „Дон Кихот“, „Война и мир“, „Тристрам Шенди“ Стерна, „Петербург“ Андрея Белого. Андреем Белым он занимался с особым удовольствием, и мы все изучили досконально этого блестящего и трудного русского мыслителя и художника слова.

Сила убедительности Виктора была так велика, что никто не смел с ним спорить. У него были только сторонники, поклонники и поклонницы. Товарищем Виктора по автоброневому дивизиону был молодой юрист и поэт Лазарь Берман, которого друзья звали Зоря».

Он и стал секундантом Шкловского.

Полонская вызвалась присутствовать при дуэли как врач, надеясь, что противники могут помириться.

Говоря о причинах дуэли, Полонская отмечает, что дело было не в любовных отношениях, а в некотором роде самолюбия:

«В 1921 году объявили новую экономическую политику — нэп. На свет вышли новые герои, менее блестящие, но не менее отчаянные, чем первых лет революции. Ведь и эта молодёжь прошла через войну. Так, в Ленинграде появилась прослойка молодых людей, которых мы с презрением называли „нэпманами“: их презирали, но они оказались необходимыми, — пришлось впустить в своё общество. Впрочем, они вышли из него же.

Один из таких молодых людей стал бывать в доме „трёх сестёр“ на Загородном. Он даже осмелился ухаживать за самой интересной из четверых, Марусей. Он не вёл литературных разговоров, но приносил шоколад. Это трудно было стерпеть. Сюжет развивался как явление стиля, и Виктор вызвал презренного труса-нэпмана на дуэль. Но презренный трус, назовём его Бергом, принял вызов: он тоже умел стрелять».

«Виктор отвернулся, а Берг отрицательно покачал головой и стал снимать пальто. Он хотел было отдать его секунданту, но потом бросил на снег. Виктор снял куртку и не глядя кинул в сторону.

Не помню, как отсчитывали время, — помню только, как противники быстрыми шагами приближались друг к другу и Берг выстрелил первый.

Выстрел был негромкий, и сейчас же за ним выстрелил Виктор. Берг пошатнулся, я быстро пошла к нему с санитарной сумкой в руках, но секундант уже стоял рядом с ним: „Ничего не надо, спасибо“. Это были первые слова, которые я услышала от презренного нэпмана. У него оказался довольно приятный взволнованный голос.

Берг сделал несколько движений рукой, сгибая и разгибая локоть, разминая его и пробуя его целость.

— Будем продолжать? — спросил Зоря.

Секундант Берга запротестовал. Он подошёл к Зоре и что-то объяснил ему. Потом я узнала, что пуля пробила рукав пиджака и скользнула по коже. О продолжении дуэли не могло быть и речи. В том же порядке мы сели обратно в санитарную машину и вернулись в город».

Полонская заканчивает это воспоминание ударной фразой: «Много лет спустя я узнала, что героиня всей этой истории была восхищена поведением Берга и вскоре вышла за него замуж. Больше она не появлялась на лекциях и диспутах»{87}.

Романы были быстры и скоротечны, браки ничему не мешали.

Полонская вспоминает о собраниях Вольного философского общества, которое звали попросту Вольфилой. На Фонтанке, 50, на углу Графского переулка, собирались лояльные власти писатели:

«Сологуб, Кузмин, Блок, Владимир Пяст, Иванов-Разумник, Эрберг, Аким Волынский, Чеботаревская, Ольга Форш, Миролюбов, Дмитрий Цензор, Давид Выгодский, Вячеслав Шишков, Чапыгин, Замятин. Там стал бывать и Шкловский. Вместе с Виктором пришли и его товарищи по университету литературоведы Жирмунский, Якубинский, Тынянов. Приходил также молодой философ Аарон Штейнберг.

К Вольфиле стала тянуться литературная молодёжь — иногда на собраниях бывало человек до пятидесяти. Председательствовал Фёдор Кузьмич Сологуб, а неизменным секретарём была Анна Васильевна Ганзен, переводчица Ибсена, Андерсена и других скандинавских писателей. Как-то незаметно заседания Вольфилы перешли в заседания вновь образовавшегося Петроградского Союза писателей. Но пока, в 1921 году, Вольфила существовала как самостоятельная организация, и на её заседаниях ставились вопросы мировоззрения. Здесь Блок, кажется впервые, читал свою статью „Интеллигенция и народ“.

Одной из постоянных посетительниц Вольфилы была Александра Векслер, студентка философского факультета Петроградского университета. Она была высокая, тонкая и гибкая, как молодое, быстро вытянувшееся деревцо. Немного неуклюжа и от этого ещё более застенчива, не зная, куда девать руки и ноги. Руки у неё были узкие, с очень длинными пальцами, всегда белые и нежные, всегда холодные и как будто чуть влажные. Лицо тонкое, просвечивающее розовым, чёрные миндалевидные глаза с длинными ресницами и пышные чёрные волосы, которых не могла удержать ни одна причёска, — шпильки так и сыпались вокруг неё на пол, и соседи подбирали их во время заседания.

Шестнадцати лет она поступила в университет на философский факультет, и ничто, кроме философии, для неё уже не существовало. В Вольфиле её выступления слушали очень внимательно люди, „съевшие собаку“ на философских диспутах, и считали её доводы достойными возражения. В жизни она была беспомощна, как новорождённый; конечно, у неё была мама, которая всегда убирала за нею, чуть ли не причёсывала её и мыла.